Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

С некоторым волнением через два часа заканчиваю. Прихожу на кафедру. Сидит Вячеслав Александрович. Как? Почему? Где? Заново, что ли?

— Ну опоздал я, Валер, метро, то-се, пришел, дверь уже закрыта, ты там, ну я и пошел на кафедру.

— А руководить? Оценивать? Отчет о проведенном семинаре писать?

— Валер, да чего тебя проверять, когда о тебе уже легенды ходят, какой ты лектор. Я в тебе нисколько не сомневаюсь, пошел на кафедру, в уверенности, что все будет наилучшим образом, лучше, чем со мной. Или я тебя плохо знаю?

Оценка семинара будет самой наивысшей или две превосходные степени в одной фразе дурной тон?

Потом мы с ним перешли на «ты», даже дружили. Не вдвоем, а как бы входили в один общий узкий круг взаимного доверия. У нас были с ним общие темы вне логики: футбол, например. Литературу он любил и читал, но только русскую. Просто отказывался говорить о переводных авторах.

— Я же не знаю, что они там понаписали. Нет, я не отрицаю, что они, может быть, замечательные и вполне классики и гении, но языков я в совершенстве не знаю, сам прочитать не могу, и почему я должен верить переводчикам? Уже тот факт, что существует несколько разных переводов и они сильно отличаются между собой, меня отталкивает. Что же я читаю? Что в руках держу? Работы переводчиков.

Уже после смерти Жени Сидоренко я узнал, что он интересовался проблемами переводов. Нашел его большую статью («Мысль изреченная есть ложь», едва ли ее можно здесь привести). Забавно, но даже некоторые используемые им примеры совпадают с моими. Я тоже Бодлеровского «Альбатроса» зачитывал студентам в трех-четырех переводах подряд, с повторами, возвращениями и сравнениями. Пастернаковские переводы сонетов Шекспира в сравнении с маршаков-скими, с Левиком, Лозинским. Штук десять стихов моего любимого Верлена. Вот Лафонтен и сравнение переводов басен 7 редиаковским, Сумароковым и Крыловым — ново для меня и убедительно.

После таких лекций по поэтическому ликбезу иные мои студенты сами стихи начинали писать, я еще, может, напишу об этом, или, что не менее важно, они впервые начинали слышать поэзию, просыпались уши души.

Про семейную жизнь Славы я пропущу, в конце концов это сплетни, хотя в его небольшой квартире в районе Измайловского парка мы квасили и просто толпой встречались несколько десятков раз. Было такое выражение: «на кухнях московских квартир». Вот это была одна из них.

Слава был отзывчив на юмор, весело и громко хохотал. Как-то, мы были уже в аспирантуре, он громко к нам обратился:

— Ребята, а посоветуйте-ка вы мне какую-нибудь приличную книжку по логике, а то я хочу узнать, что же собой представляет наука, которую я уже шесть лет преподаю в лучшем вузе страны.

Мне кажется — смешно.

Как-то я ему сказал:

— Хочешь новый семантический парадокс, я его сам придумал. Скажем, проверяют двое билеты после лотереи. Один говорит: «Ни чего (тут другое сугубо русское слово) я не выиграл». А другой: «А я чего (то же самое слово) выиграл». С логической точки зрения один говорит некое А, а другой — не-А, противоречат друг другу, а не деле одно и то же.

Слава хохотал до икоты, потом дрожащими от хохота руками достал блокнот, записал.

Вообще говоря, в чисто логическом мире, Слава один из моих самых близких друзей.

Будимир Николаевич ПЯТНИЦЫН. Вероятностная логика. Логика квантовой механики. Он был совершенно слеп. Как он сам говорил, если задаться вопросом и напрячься, он всегда мог правильно ответить: светло ли сейчас в помещении или нет. Однако, поскольку для него оба ответа были одинаково малоинформативны, он и не затруднялся.

Как-то он написал статью в соавторстве с Александром Леонидовичем Субботиным. Занимались они разным, но где-то их интересы пересеклись. Статью напечатали в каком-то уважаемом издании. В ЦК КПСС поступило возмущенное письмо протеста. Разъяренный читатель с партийным билетом и стажем яростно негодовал из-за того, что в серьезном издании допускаются такие идиотские шутки, а по существу издевательства над невинными читателями. Кто же, возмущался автор, станет читать статью серьезного издательства, подписанную клоунскими кличками — псевдонимами Пятницын и Субботин.

Оба автора очень веселились, а узнав, что специализацию по логике на втором курсе начинает, но хочет уйти, не справляется, некто Воскресенский, наперебой стали предлагать ему помощь, вплоть до написания курсовых работ и диплома.

Чтобы позже писать совместные статьи, обязательно вставляя его фамилию.

Анатолий Александрович СТАРЧЕНКО. Знаю десятки логиков — математиков по базовому образованию, еще больше, естественно, философов. Старченко, кажется, единственный — юрист. Понятно, и отношение к нему было несколько особое.

Логику он знал в основном на уровне традиционной. Силлогистика в первом ее еще аристотелевском виде. В общем, поэтому он и докторскую не защитил, даже не пытался, хотя профессора все же получил за общие заслуги.

Зато за ним было много другого интересного, ведь не одной же логикой славен наш мир. У Анатолия Александровича не было одной руки, правой, выше локтя. Из манжета рубашки торчал муляж кисти руки, а здоровался он и бумаги подписывал левой.

Ничего не знаю и стеснялся спрашивать, но Старченко, вроде, во время войны был то ли командиром, то ли комиссаром подпольного молодежного отряда. Вроде Олега Кошевого. Нов этом-то и дело. Сколько бы девушек комсомолок-партизанок ни повесили, все они будут только тенями Зои Космодемьянской. Летчики, шедшие на таран, могут получить самые высокие ордена, но слава досталась Талалихину. Фадеев написал «Молодую гвардию» о краснодонском подполье, им слава и любовь всей страны. У Старченко были и ордена, и льготы инвалида войны, но он так и остался скромным и неизвестным Олегом Кошевым.

После Зиновьева он долгое время был заведующим кафедрой.

За пределами науки логики, там, где только и начиналась реальная жизнь, Анатолий Александрович был и умным, и предусмотрительным, и осторожным, и хитрым. Факультет, кафедра — это же тоже политика, малая, но политика, и Старченко был умелым политиканом. Он знал, с кем и, что не менее важно, против кого дружить.

У нас с ним были забавные и не скажу, что плохие отношения. Он меня определенно не любил, но, как человек тертый, умный и насквозь политичный, вел себя со мной подчеркнуто лояльно, ведь я был явным фаворитом и у Войшвилло, и у Смирновой, двух бессомненно самых авторитетных фигур кафедры.

И в прямой связи с этим всего одна маленькая личная сценка.

Близится конец аспирантуры, всем уже давно и наконец безалаберному мне стало ясно, что с моими данными остаться в Москве практически невозможно. А