Юрий Папоров - Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе

И начался триумф славы, который, по сути дела, навсегда покончил с одиночеством и покоем Габриеля Гарсия Маркеса. Через пару дней его вынуждены были переселить на частную квартиру и приставить к писателю секретаршу, которая отвечала на многочисленные телефонные звонки.

Интуиция не подвела Гарсия Маркеса. Роман «Сто лет одиночества» следовало издавать именно в Буэнос-Айресе. «В поле нашего языка только такой культурный мегаполис, как Буэнос-Айрес, обладал условиями для создания бестселлера, каковым явился роман „Сто лет одиночества“, прежде чем он мог быть отмечен в Нью-Йорке, Париже или Риме» (2, 456).

Гарсия Маркес возвратился в Мексику, твердо зная, что «Сто лет одиночества» поставили его во главу современного латиноамериканского литературного процесса.

Уже на следующий день ему позвонил из Каракаса Плинио Апулейо Мендоса, старый друг и коллега по журналистской работе в Боготе. Сын известного колумбийского журналиста и политика Плинио Мендоса Нейры, опубликовавший свои первые рассказы в возрасте шестнадцати лет в газете «Эспектадор», входил, как и Гарсия Маркес, в кружок поэтов и будущих литераторов Колумбии, завсегдатаев столичных баров «Мельница», «Черная кошка», «Рейн» и «Астурия».

В 1967 году Плинио Апулейо Мендоса жил в Венесуэле и руководил там журналами «Элита» и «Момент».

— Габо, какую цель ты преследовал, когда сел за написание «Ста лет…»? Именно это хотят знать читатели моих журналов.

— Дорогой мой, я стремился дать наиболее целостный литературный выход всему тому опыту, который накопился за время моего детства… Кроме того, я хотел оставить историческое свидетельство о том мире, который окружал меня в детстве и который, как ты знаешь, замыкался в огромном странном доме деда, где жили моя сестра — та, что ела землю, — и бабушка, предсказывавшая будущее.

— Ты не считаешь, что история семьи Буэндия — это символическое изображение истории Латинской Америки?

— Конечно считаю! История Латинской Америки — это суть романа, множество драм, бесплодных усилий и бесполезных поступков, так или иначе обреченных на забвение.

— Слушай, Габо, твой полковник, проигравший тридцать две войны, это намек на наши политические неудачи. А что бы случилось, если бы полковник вышел победителем?

— В романе один из приговоренных к смерти говорит полковнику Аурелиано Буэндия: «Вы еще увидите, как беспредельна ненависть к военным. Вы так долго нас ненавидели, так долго сражались с нами, что в конце концов стали такими же, как мы. Если дело и дальше так пойдет, ты станешь самым деспотичным и кровавым диктатором, каких еще не знала наша история».

— Я вспоминаю, Габо, когда ты только начинал писать и делал первые шаги в литературе, ты уже сочинял нечто подобное.

— Да. В романе «Дом». Я полагал, что вся история должна была проистекать в доме Буэндия.

— А как тебе работалось сейчас?

— Тяжело и радостно! Знаешь, Плинио, мне очень помогали друзья! Но не будь рядом со мной Мерседес, не было бы никакого романа. Нам нечего было есть, и я не знаю, как она умудрялась кормить семью в течение полутора лет, что я писал. Я работал день и ночь.

— Скажи честно, Габо, ты сам уверен в дальнейшем успехе «Ста лет…»?

— Уверен лишь в том, Плинио, что у романа будет хорошая критика. А как его будут читать, не знаю. Пока в Буэнос-Айресе он вызвал ажиотаж. Сомневаюсь, однако, что у него будет «широкий читатель». Его оценят только знатоки.

— А какова главная причина одиночества полковника?

— Он не умел любить! Ни один из Буэндия не был способен любить. Если человек не в состоянии оценить «чувство локтя», он всегда одинок.

— Макондо — это собирательный образ колумбийского селения?

— В общем это Аракатака и в чем-то Барранкилья. Однако Макондо не просто населенный пункт, это состояние духа.

— Были какие-то конкретные трудности в твоей работе?

— Было три невыносимо тяжких дня. Первый — когда я должен был начать писать. Второй — когда предстояло покончить с полковником и описать его смерть. И третий — когда я вдруг поставил последнюю точку. Было одиннадцать тридцать утра. Ни Мерседес, ни детей не было дома. Я метался по комнатам, не зная, что мне делать! Оборвал телефоны друзей, звонил кому только мог, но никого не застал. Я чуть было не рехнулся. Мерседес пришла домой в три часа дня. Она поцеловала меня, тогда я успокоился и сказал: «Дорогая, мы победили!»

Когда Габриель и Мерседес возвратились в Мехико, дома их ждали поздравительные телеграммы от друзей из Картахены. Особенно радостными и пространными были послания верных друзей юности из Барранкильи.

Первыми, кого Габриель Гарсия Маркес пошел повидать по возвращении в Мехико, были Хоми и Мария Луиса. Тут было все — смех, поцелуи, слезы радости. После чего победивший и ныне прославленный автор вручил своим закадычным друзьям свежий, еще пахнувший типографской краской экземпляр романа «Сто лет одиночества». На титульном листе была написана единственная строчка: «Хоми Гарсия Аскоту и Марии Луисе Элио».

Супруги ликовали, но одна мысль не давала покоя обоим: «Габо теперь стал таким знаменитым. Не скажется ли это на нем?»

— Друзья мои, мы с семьей уезжаем. Мне необходимо поездить по странам Латинской Америки. Кое-что повидать своими глазами, кое с кем познакомиться поближе.

— Теперь у тебя, дорогой Габо, будет иная жизнь, — с грустью сказала Марилу.

— Вы всегда будете в моем сердце. Но сейчас мне надо уединиться и писать. И не в Мексике. У меня уже полностью созрел план будущего романа «Осень патриарха». По структуре и языку он не имеет прецедентов в литературе Латинской Америки. В этом смысле я должен переплюнуть самого себя. Главный герой — фигура анонимная и вымышленная. У нас на континенте масса таких патриархов, или, лучше сказать, диктаторов.

— Но не думай, Габо, что ты окончательно порвал с кино. Теперь будут делать фильмы по твоим произведениям, — сказал Хоми.

— Коньо! Но писать для кино я больше никогда не буду!

В тот же вечер Габриель побывал и в доме Альваро и Кармен. С Альваро они виделись утром, когда тот встречал чету Гарсия Маркесов в аэропорту Мехико.

— Старик, я писал, старался, я, конечно, хотел стать знаменитым, но, карахо, я не знал, какое все это дерьмо! Так вот что такое быть знаменитым. Теперь я принадлежу не самому себе, а им…

— Привыкнешь, Габо. В конце концов, не на погост же тебя несут! Мишель де Монтень еще четыре века назад утверждал, что слава и покой суть две вещи несовместные. — Альваро Мутис чувствовал и радость, и огорчение — он уже знал о намерении Габриеля уехать в Испанию.