Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин

М.Г.: Воспоминания об уходе из дома остались у него на всю жизнь. Причём очень тяжёлые, даже травматические воспоминания:

Больно вспоминать. Мне шёл семнадцатый год, когда я ранним утром, по весне, уходил из дома. Мне ещё хотелось разбежаться и прокатиться на ногах по гладкому, светлому, как стёклышко, ледку, а надо было уходить в огромную неведомую жизнь, где ни одного человека родного или просто знакомого, было грустно и немножко страшно. Мать проводила меня за село, перекрестила на дорогу, села на землю и заплакала. И понимал, ей больно и тоже страшно, но ещё больней, видно, смотреть матери на голодных детей. Ещё там оставалась сестра, она маленькая. А я мог уйти. И ушёл.[50]

Здесь, кстати, Василий Макарович как будто себя оправдывает – мол, уйдя, помог матери. Мы-то сейчас понимаем, что всё было не совсем так. Что он, уже не ребёнок, мог работать, зарабатывать, содержать семью. Семнадцать лет, большой парень, добытчик. Но – ушёл.

Е.П.: Мы понимаем – но не смеем осуждать. Нам, пусть на нас не сердятся традиционные «почвенники», дорог великий писатель земли русской Василий Шукшин, а не сростинский мужичок Василий Попов.

Да и мать пошла на эту жертву, повторим ещё раз, сознательно. Но мало было отпустить сына, нужно было дождаться его, или хотя бы вестей от него. А их не было несколько месяцев. Вот это – испытание для матери! Надо думать, костерила сама себя на чём свет стоит за то, что отпустила своего Васеньку в чужие люди.

Дошло до того, что сестра Василия Макаровича, Наталья, подделала письмо от сына к матери! Увидела у соседки письмо от её сына. Почерк был похож на Васин, да и содержание – подходящее: мол, простите, долго не писал, ждал общежитие, подпись, дата, адрес – город Черемхово. «Я обрадовалась такому письму: оно могло успокоить маму», – объясняла Наталья Макаровна. Она стащила письмо, запечатала его в конверт, на деревяшке для ниток вырезала «штемпель» с названием города и датой, шлёпнула «печать» и отнесла матери: «Она до слёз обрадовалась, читает, руки трясутся». Мария Сергеевна спросила, что за город Черемхово, Наталья соврала, что под Москвой; уже потом выяснила, что он – в Иркутской области… Но мать вроде поверила, успокоилась.

…Только через месяц пришло настоящее письмо от Василия. На штемпеле значилось – «Калуга».

М.Г.: Вполне обоснованный страх Марии Сергеевны насчёт чужих людей. Думаю, и сам Шукшин опасался, что может попасть – на самое дно. Он ведь говорил много лет спустя в одном из интервью:

Послевоенные годы. Кто повзрослее, тот помнит эти голодные годы… У нас, в Сибири, это было страшно. Люди расходились из деревень, попадали на большие дороги. И на больших дорогах ожидало всё этих людей, особенно молодых, несмышлёных, незрелые души… И пошли, значит, тюрьмы, пошли колонии…[51]

Е.П.: Да более того, ведь существует легенда, что и он таки попал в банду!

М.Г.: Такая уж красочная история, что надо её рассказать. Биограф Шукшина Владимир Коробов приводит полученное им в 1978 году письмо казанского профессора Бориса Никитчанова, который, будучи совсем молодым человеком, весной 1946 года повстречал на городском рынке в Казани одного необычного парня из шайки, промышлявшей воровством и грабежами, и тот объяснил ему причины своего нахождения среди преступников:

Я у них учусь играть, да и хороший литературный материал можно получить. Он так и сказал: «литературный материал», а я, помню, сильно поразился таким особенным, «писательским» словам. Но как это он «учится играть»? Видимо, на моём лице было недоумение, и он добавил:

– Да, я писатель, а впрочем, я не знаю ещё, кем буду. У меня, если хочешь знать, ещё и огромный талант артиста.

…Мы присели на кучу битой штукатурки, щепок, щебня. Парнишка стал развивать мысль о необходимости странствий, напомнил о моём земляке – волжанине А.М.Горьком и его «университетах».

– Откуда бы мог узнать так Горький о жизни Челкаша, вот ты скажи? – наседал он на меня. – Этого не напишешь, если сам не соприкоснёшься!

…А потом глянул на меня невыразимо ясными глазами и попросил тихо:

– Дай мне хоть сколько-нибудь, а то они мне не поверят.

Я молча достал три рубля и протянул ему. Он быстро сунул их в карман и зашептал:

– Я отдам тебе их, отдам, но, наверно, не скоро. Ты уж меня не осуждай…

– Кончай, писатель, паровоз уходит! – крикнул громко сухопарый верзила.

Мой знакомец сначала медленно, словно нехотя, стал отворачиваться от меня, а потом как-то быстро встряхнулся, и меня, помню, поразило его лицо – так оно сразу, в мгновение, переменилось. От меня уходил уже другой человек – гораздо взрослее, строже и надменнее того парнишки, который со мной только что разговаривал.

Шпана быстро удалялась, а он приостановился ещё, махнул мне рукой и почти выкрикнул:

– Шукшин моя фамилия, Василий Макарович, не забудь! Может, ещё услышишь…[52]

Е.П.: Как сказал бы Станиславский – «Не верю!». Красиво, но нереалистично. Слишком «литературно», вплоть до последней реплики: «может, ещё услышишь». И по хронологии – не подходит: тут про весну 1946-го, а покинул деревню Шукшин только в 1947 году.

Хотя понятно, откуда возникают подобные истории. Влияние популярнейшей у народа в те годы, не забытой и сейчас «Калины красной»: мол, знал Шукшин тех, с кого Егора Прокудина списал, лично! Потому таким живым, убедительными вышел герой! Но Прокудин в первую очередь всё-таки деревенский мужик, сын, муж, а уголовник – в третью или пятую. В этом его реалистичность. Вот его же коллеги по уголовному миру как раз не очень-то реалистично, почти китчево показаны, какая-то оперетка, «Свадьба в Малиновке», блатной рОман, несмотря на блестящую игру актёров, того же Георгия Буркова.

А главное, Шукшин действительно жил в мире, тесно соприкасавшемся с миром уголовного дна, обменивавшемся с ним персонами. Это мир неквалифицированных рабочих, мир бараков, которые в каком-то смысле ещё хуже лагерных – потому что из тех выпускают, а в этих можно всю жизнь провести… И с трудягами бок о бок жили настоящие уголовники, только что расконвоированные. Жёсткий, иерархичный мир советской армии и военно-морского флота, известный Шукшину тоже не понаслышке. Ну и деревенский мир – откуда уходили в блатные, куда возвращались из лагерей. Вполне достаточный опыт.

М.Г.: Кстати, в Бийской колонии для несовершеннолетних был прекрасный музей Шукшина. Угодившие на малолетку Василия