Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

В свой первый день в больнице, я чуть не сошел с ума. Наутро я встал с засохшей кровью на лице, с окровавленной повязкой на голове, я не нервничал, но был подавлен. Врачи действовали мне на нервы. Они не говорили ничего хорошего или вовсе молчали. Дю Буа предостерег меня, потому что я носился вверх и вниз по лестнице в гостинице и в больнице, он помог мне сесть в такси и выйти из него. Когда врачи занялись мной в ужасной белой комнате, полной стеклянных ящиков и инструментов, а медсестра раскладывала инструменты и резала бинты, а позже велела мне лечь на операционный стол, силы начали меня покидать. Жаль признавать, но я сказал Дю Буа, как испуганный ребенок: «Они ведь не собираются меня усыплять?», а он ответил «нет», так мягко и милосердно, что я это запомнил. Я был рад, что американец рядом со мной, он положил на меня руку, успокоил, словно ребенка. У него очень благородная душа. Все что хотел Лексер, посмотреть на мой нос, было не больно, но он мог бы сделать это и раньше. В первый день врачи убили во мне всякую надежду – даже Дю Буа учувствовал в этом. Они говорили, что все пройдет, но всегда есть «опасность инфекции». Я решил, что у меня проломлен череп, а они скрывают это. Я спросил Дю Буа, и он неохотно сказал, что череп в порядке, а затем добавил, что нос – часть черепа. Можешь представить, как это меня развеселило. На следующее утро в палату без предупреждения ворвался следователь и задал пятнадцать тысяч вопросов. Он был вежлив, но его манеры, как мне показалось, были зловещими. Он скрупулезно записывал мои слова. Теперь я думал, что убил двух или трех человек, и меня арестуют, как только я выйду из больницы. Я ухитрился попросить несколько газет, Иоганн принес мне несколько газет за последние дни. Визит следователя смутил меня, я понимал, что меня поймают, если я попытаюсь сбежать. В одиннадцать часов дня монахиня принесла визитную карточку протестантского священника. Это была католическая больница, видимо они делают все возможное, чтобы спасти проклятых. Я согласился прийти, будучи уверенным, что смерть неизбежна, священник пришел ради моего духовного утешения. Он вошел сам, был одет в рясу, маленький человек с усами, на вид лютеранский Бог, в руке у него была библия. Несколько минут он ласково разговаривал со мной, спросил кто мои родственники. Потом он встал и спросил: «У господина есть желание?» Я понял, что он имеет в виду желание «перед смертью», и ответил, что хотел бы почитать газеты. Я хотел прочитать о своем преступлении в газетах. «Что-нибудь почитать!» – воскликнул он и вышел, а затем вернулся с кипой немецких протестантских церковных трактатов, призванных спасти грешников. Одна книга называлась «Свет и Жизнь».

Пришел Иоганн и сказал, что я должен прийти в операционную на «Verbindung» (перевязку, но звучало это еще хуже)[.] Он помог мне встать с кровати и осторожно повел меня по коридору в белую комнату с ужасными инструментами, там же была медсестра, нарезающая бинты и молодой ассистент. Одним движением он снял мою повязку. Рана начала затягиваться. Лексер зашел на полминуты, на нем был привычный халат мясника, он посмотрел на мой нос, потрогал голову, и сказал задорно, словно произнес немыслимую мудрость: «Dies ist gut, aber das ist besser.» [«Это хорошо, а вот это лучше»] медсестра и ассистент восторженно задышали, словно наступила кульминация всего сущего. Затем Лексер дал десятисекундное наставление ассистенту, и ушел хромая, чтобы уделить другому бедняге сорок секунд своего драгоценного времени, а после прочитать студентам медикам трехчасовую лекцию – говорят, он бывает многословен.

Не смотря на то, что произошло утром и рассердило меня, чувствовал я себя спокойно, я был рад тому, что этот великий человек мой врач. Я чувствовал, что врач, который после беглого взгляда сказал: «Это хорошо, а вот это лучше», – с таким авторитетом, не может ошибаться. Однако, ночью разболелась другая рана, утром я утратил всякое почтение к великому Лексеру. Он сказал: «Это хорошо, а вот это лучше», но не увидел свежей раны, которая начала гноится. Пока я лежал в больнице, он не сказал мне ни одного вежливого или хотя бы приличного слова, все время ворчал, так что я чувствовал свою вину. Когда Дю Буа привел меня к нему в первый день, он был одет как биржевой маклер – брюки в полоску, сюртук, толстая сигара в руке. Он был олицетворением тяжелого процветания. Глядя нам мое окровавленное лицо и бинты, он пробурчал: «Как это случилось?» когда Дю Буа сказал, что я был на Октоберфесте, он фыркнул и сказал: «Natürlich!» [«Естественно»]. Я не считаю его плохим врачом, говорят он отличный хирург, но я вспоминаю его без особой симпатии.

Моя палата была большой, а кровать – одной из тех, которыми мучают себя немцы: четыре толстых, но жестких матраса, и дюжина огромных, но не мягких подушек. Окно выходило в сад с высокой стеной – листья желтели и опадали: из окна я видел монахинь, прогуливающихся по парам, и больных пациентов с жетонами, а так же кресла-коляски. По ночам я слышал гул Октоберфеста, и то как, захмелев люди, возвращались домой, распевая песни и крича.

Остальную историю, полагаю, ты уже знаешь, я описал все подробно, потому что хотел рассказать тебе все в мельчайших подробностях. Однако, абсолютно все я не могу рассказать, пока не увижусь с тобой.

Свой день рождения я провел в больнице, гадая – не написала ли ты мне письмо, или хотя бы телеграмму в тот день. А в голове все роились и кружились мысли и воспоминания. О, горе мне.

Алине Бернштейн

[Вена, 29 октября 1928 года]

Дорогая Алина:

Ужасная гостиница, куда я прихожу только спать, не предоставляет мне хотя бы писчую бумагу, я не собираюсь за нее платить. [Вулф написал это письмо на четырех разрезанных конвертах.] Сегодня я ходил смотреть великолепные картины – хоть что-то возмещает эту ужасную гостиницу. Картины в большой галерее лучше, чем я думал – разве Брейгели не великолепны? Видела ли ты картины лучше? Слышала ты когда-нибудь, что бы о них говорили? Там было несколько прекрасных картин Тернирса и Гольбейна. [Давид Тенирс (1610–1690) – фламандский живописец, Ганс Гольбейн (1497–1543) – немецкий живописец.] Тенирс был хорошим художником, не смотря на то, что мы устали от него, так как его картины повсюду. Однако, разница между Тенирсом и Брейгелем огромная.