Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

поддерживал материально их издания все с той же целью, чтобы завоевать симпатии революционной молодежи. Он – непревзойденный певец русской природы и светлой тургеневской девушки, говорящий о любви к Родине, и в то же время две трети своей жизни прожил за границей. Любовь для него была самым высоким и прекрасным чувством, он говорил, что даже не был способен творить, не будучи влюбленным, а увлекшись очередной красавицей и влюбив ее в себя, через некоторое время пропадал, растворялся, боясь взять на себя ответственность за женщину и за семью. Он обещал, что его дочь Пелагея никогда не узнает нищеты, но завещал всю свою недвижимость и доходы от издания произведений богатой Виардо, а дочь с внуками оставил ни с чем. И таких примеров из жизни Тургенева можно привести великое множество.

Его взгляды часто зависели от эмоционального, душевного настроя: в самый счастливый период жизни в немецком Баден-Бадене он выступает в романе «Дым» с резкой критикой варварской России, которой якобы надо всему учиться у Запада, и даже заявляет Достоевскому, что считает себя не русским, а немцем. А в другие, менее счастливые периоды жизни за границей пишет своим корреспондентам: «Нет счастья вне семьи – и вне родины: каждый сиди на своём гнезде и пускай корни в родную землю». А уж в 1870‐х годах, когда болезни начинают одолевать и творческий потенциал ослабевать, поучает русских эмигрантов: «Будет вам шататься за границей, поезжайте в Россию. Здесь вы только истреплетесь и изверитесь… Поезжайте; вы еще недостаточны стары, чтобы вполне оценить разрушительное действие жизни вне родственной среды, вне общественных связей и обязанностей, без определенной цели и деятельности. Я лучше вас был приспособлен к жизни за границей, да и то, в сущности, прозябаю и все чего-то жду… и не дождусь уж теперь».

Вспоминается его яростный спор с Львом Толстым, который еще в 1850‐х годах отрицал наличие у Тургенева и его приятелей настоящих убеждений, а замечал лишь ненужную, затемняющую суть вещей риторику и фразу. И с возмущением говорил: «Я не могу признать, чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом и саблею в дверях и говорю: «Пока я жив, никто сюда не войдет!» Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрыть сущность ваших мыслей и называете это убеждением».

А после смерти Тургенева Лев Толстой написал: «Тургенев прекрасный человек (не очень глубокий, очень слабый, но добрый, хороший человек)… И потому воздействие Тургенева на нашу литературу было самое хорошее и плодотворное». В слабости характера упрекали писателя почти все литераторы – Некрасов, Катков, Достоевский, Флобер и др. В этом признавался и сам Тургенев, называя себя «овечьей натурой».

Однако это же свойство характера – отсутствие непоколебимых убеждений – позволило Тургеневу развить в себе замечательную широту интересов, с живым участием относиться к самым различным, порой чуждым друг другу лицам и явлениям, выработать предельную объективность взгляда и диалектичность подходов к многообразию и богатству жизненных впечатлений и впоследствии отразить все это богатство и разноплановость в своих произведениях. Тут приходят на ум слова Бертрана Рассела о том, что проблема этого мира состоит в том, что дураки и фанатики всегда уверены в себе, а умные люди полны сомнений.

* * *

Много было противоречивого не только в характере Тургенева, но и в его судьбе. На его жизненном пути встречались достойные и прекрасные женщины, которые его искренне любили и были бы счастливы связать с ним свою жизнь, а он всегда возвращался к одной из них, к выдающейся, «дьявольски умной» и властной французской певице Полине Виардо. Она была некрасива, но обаятельна, умела создать в своем доме возвышенную атмосферу музыкального искусства и привлекала в свой салон самых известных композиторов, музыкантов, художников, писателей. Тургенев наслаждался царящей в этом доме атмосферой и забывал здесь обо всем и обо всех – о Родине, о родных и друзьях, даже о своем творчестве. Хотя казалось, что писательство стояло для Тургенева на первом плане, но это было не так, со временем на первый план встали Виардо и ее семья, с которыми он сжился и ради которых жертвовал даже своим призванием.

О бесконечной преданности семейству Виардо Тургенев признавался в свой последний приезд в Россию Л. Нелидовой и В. Топорову, соотечественникам, которые самоотверженно выхаживали его во время тяжелого приступа подагры. Он им показывал карточки Виардо и ее дочерей и говорил о своей бесконечной привязанности к ним. Интересы их, по его словам, были ему дороже и ближе всяких других интересов – собственных, общественных и литературных. Он уверял, что простое письмо с известием о состоянии желудка маленького ребенка Клауди (дочери Виардо) для него несравненно любопытнее самой сенсационной газетной или журнальной статьи. И когда Нелидова удивилась и не поверила его словам, то он подтвердил: «Да вот вам пример: предположим, что каким-нибудь образом мне было бы предоставлено на выбор: быть… ну, скажем, первым писателем не только в России, а в целом мире, но зато никогда больше не увидеть их (он поднял и обратил к нам карточки, зажатые в ладони). Или же наоборот: быть не мужем – нет, зачем! – а сторожем, дворником у них, если бы они уехали куда-нибудь… на остров Вайгач или Колгуев, – я ни одной минуты не колебался бы в выборе».

А ведь незадолго до этого Тургенев сообщал Л. Толстому и Я. Полонскому о своем намерении вернуться в Россию, но, по-видимому, это были несерьезные, легкомысленные слова, которые отражали какие-то временные размолвки с Виардо. И в целом производил Тургенев впечатление ребенка, который держался за подол своей мамки Виардо и оторваться от нее надолго был не способен. Хочется привести другие известные слова, сказанные 40‐летним Тургеневым Некрасову: «Я и теперь, через 15 лет, так люблю эту женщину, что готов по её приказанию плясать на крыше, нагишом, выкрашенный желтой краской!» Ну, уж это определенно слова не мужчины, а жалкого раба! Такие слова никогда не мог произнести ни Л. Толстой, ни А. Фет, ни Ф. Достоевский!

Тургенев прижился в семье Виардо, где певица царила, сознавала свою власть над домочадцами и с русским писателем особо не церемонилась. Поэтому не чувствовал Тургенев себя в этом семействе полностью счастливым и гармоничным и нередко жаловался на свое одиночество и неприкаянную жизнь «на краюшке чужого гнезда». Признавался: «Вы себе представить не можете, как тяжела одинокая старость, когда поневоле приходится приютиться на краешке чужого гнезда, получать ласковое отношение к себе как милостыню и быть в положении старого пса,