Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

2-го ранга О. Щербачев был подчинён Нератову, он почему-то втягивал в конфликт генерала Лукомского как представителя главнокомандующего. Наконец, была назначена особая комиссия из представителей консульства и морских властей, где мне пришлось играть роль докладчика и автора новых правил по разграничению компетенций. За образец я взял соответствующие правила союзных консульств, где, однако, существовали разные формулировки сообразно особенностям каждого законодательства. Таким образом, я не мог механически применить уже готовые правила, а должен был принять во внимание наш консульский устав и особенности нашего торгового морского права. Когда правила были составлены и после длительного обсуждения приняты, то окончательный акт был подписан не только всеми членами комиссии, в том числе Щербачевым и Якимовым, но и Нератовым и Лукомским.

Всё это дело в нормальных условиях было бы разрешено властью посла с донесением об этом центральному правительству и вообще никаких трений не могло бы вызвать, а здесь решалось таким громоздким и совершенно неправильным с формальной точки зрения образом. В самом деле, где это видано, чтобы посол подписывал какой-то modus vivendi с военным агентом того же государства? А между тем отношения Лукомского и Нератова во многом напоминали отношения двух представителей враждующих держав. Такова была оборотная сторона военной диктатуры Врангеля в дипломатическом ведомстве. Подписание новых правил совершилось к большому удовлетворению обеих сторон, так как означало конец тягостного периода совершенно ненужных препирательств между консульством и нашими моряками. Нератов настолько умилился тем, что обе стороны остались довольны, что прочёл мне целую лекцию о дипломатическом искусстве, которое, по его словам, заключается в том, чтобы найти такое решение, которым остались бы довольны одновременно обе враждующие стороны.

Этим, однако, не был исчерпан вопрос о константинопольской морской базе. Позже, когда я очутился в Севастополе и в нашем управлении иностранных дел подробно рассказал о modus vivendi и трениях консульства с морской базой, Б.А. Татищев, главное лицо после князя Трубецкого, слушавший меня с большим вниманием, в тот вечер был у Врангеля и сообщил ему с моих слов о положении вещей с морской базой в Константинополе. Тот, оказывается, уже имел сведения о беспорядках на базе и огромном штате её служащих и, недолго думая, взял да и приказал её уничтожить. Это решение было принято уже после моего отъезда в Константинополь и произвело там страшный переполох.

Я не мог предполагать такой импульсивности главнокомандующего и если бы знал, что мои слова будут поняты таким странным образом, то воздержался бы от рассказа в Севастополе о своих впечатлениях. Всё это опять-таки свидетельствует о крайне ненормальном положении вещей, ибо Врангель принял решение о закрытии базы на основании сведений о происходящих там злоупотреблениях. Это всё равно, как если бы министр юстиции, узнав о беспорядках в каком-нибудь суде, просто закрыл его! Мне же самому пришлось писать в Севастополь подробное донесение и доказывать, почему именно нельзя совсем закрывать морскую базу, а нужно только её реформировать. Трудно себе представить, что было бы с Россией, если бы Врангель со своими генералами захватил власть во всероссийском масштабе!

Самоизоляция российских дипломатов

Как я отмечал выше, мне пришлось вскоре после приезда переселиться из нашего посольства к моему дяде Н.В. Чарыкову под Константинополь, в пригородное местечко Бебек, соединённое со столицей трамваем. Название «Бебек» напоминало Бельбек под Севастополем, где была наша дача, и жил я буквально как у себя на даче. Трамвай из Бебека в Константинополь шёл около часа. К 10 часам утра я был в посольстве и возвращался назад часам к восьми, а иногда и позже.

Трамвайный путь был весьма живописен — мимо султанских дворцов, и мне не раз приходилось ехать в экзотической компании султанских евнухов-негров. Силуэты дворцов в мавританском стиле из бледно-розового мрамора на фоне совершенно лазурного олеографично-бирюзового константинопольского неба и тёмно-синих волн Босфора производили сказочное впечатление, и путешествие казалось страницей из «Тысячи и одной ночи». Только прозаическое дребезжание трамвая и неизбежные фигуры европеизированных левантийцев, а также формы английских солдат являли собой резкий контраст с турецкой поэтической экзотикой. Неизменные чадры на лицах женщин были последним символом настоящего Востока.

Н.В. Чарыков жил в маленьком домике в Бебеке со своей семьёй. Несмотря на то что он теперь никакого правительственного поста не занимал, а служил в одном из русских банков в Константинополе, у него сохранялись большие связи. Я занимал в его доме единственную комнату, где ночевал, днём она служила гостиной. Там на всех столах были расставлены портреты с собственноручными надписями монархов, при которых Чарыков был в своё время аккредитован, кроме, конечно, султана Магомета V, при котором он был послом, ибо султаны своих изображений никому не жалуют. Над моим диваном висела турецкая золотая материя с изображением Стамбула и Золотого Рога, прикреплённая с одной стороны медальоном Наполеона I, а с другой — Пушкина, должно быть, потому, что для обоих Константинополь остался недосягаемой мечтой. С дядей мы встречались лишь по вечерам (он не часто заходил в посольство) да ещё по воскресеньям. Но и этого мне было достаточно, чтобы узнать много интересного о тогдашнем положении Турции.

Чарыков не только поддерживал отношения со всеми союзными дипломатическими представителями и видными турецкими деятелями, но его несколько раз за время моей службы в посольстве вызывали к турецкому наследнику престола. В заранее определённое время подъезжал придворный экипаж и на великолепных настоящих арабских лошадях увозил Чарыкова на несколько часов во дворец к наследному принцу. Как мне говорил дядя, наследник советовался с ним по вопросам международной политики. Более подробно я его не расспрашивал, ибо, само собой разумеется, такое высокое доверие будущего султана и халифа всех правоверных мусульман оказывалось на условии полной секретности.

Благожелательное отношение к дядюшке заходило настолько далеко, что моей кузине, восемнадцатилетней барышне, только что кончившей гимназию в Севастополе, наследный принц предложил обучать его русскому языку на условиях в денежном отношении чрезвычайно выгодных, с предоставлением для неё даровой казённой квартиры в самом дворце. Дядя, однако, после семейного совета предложение отклонил, опасаясь старовосточных турецких нравов. Но само желание наследника обучаться русскому языку в сочетании со знаками внимания к дядюшке, жившему в Бебеке как частное лицо, свидетельствовало о русофильстве турецких придворных кругов — и это сразу после столь кровопролитной войны Турции с Россией!

Само собой разумеется, что ни Нератов, ни Лукомский вовсе не знали никого из турецких деятелей и поддерживали лишь совершенно официальные отношения с союзными представителями. Мне приходилось довольно часто завтракать у Нератова, так как он по дипломатическому обычаю приглашал к своему столу по очереди секретарей