Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

— Все-таки Тургенев истинный аристократ! Смотришь на его портрет и понимаешь — вон оно какое, русское дворянство, — сказала Анюта.

— Дворянство — такое, купечество — сякое. Третьяков почитал себя за истинного купца и в дворяне, хотя сам царь звал, — не пошел. Я тоже горд моим званием. Дворяне произошли от убийц, это племя разбойников. Всеми государственными несчастьями Россия обязана дворянам. Все чудовищные предательства, перевороты — их дело. На них — грех цареубийства. Задушили Павла и Петра III, спровадили на тот свет Петра I, замучили царевича Алексея. Погубив Шуйского, довели царство до Смуты, убили Лжедмитрия, а уж о княжеских временах говорить нечего. Благополучие царства, милые девицы, зависит от расторопности купцов… Между прочим, черногорский царь Николай, которого у нас любят, купеческой крови. Его матушка из рода Квекичей, богатейших купцов Триеста. Так что, Анюта, не больно гордись своей голубой кровью.

А у Анюты глазки сияли: Савва Иванович не устоял перед девичьей красотой, его понесло. Хитрая дева, подливая жара в огонь, перевела разговор на художников, а здесь Савве Ивановичу и вовсе удержу не было.

— Я могу так сказать, — трогал он белую свою, изысканную бородку, — моды, вкусы, направления в живописи, ее высшие мотивы меняются. Это естественно. Но вот уже три десятилетия во главе всех этих течений, пристрастий всегда стоит человек, причастный к Абрамцеву. Это был Антокольский, это были Репин, Поленов, Васнецов. Это теперь Врубель и Левитан. От молодежи, которая бывает здесь, в Бутырках, я ожидаю прежде всего великолепной живописи. Первенство в искусстве — относительно. Но какой бы она ни была, Васнецов останется для России Васнецовым, Врубель — Врубелем и Поленов — Поленовым… А вы слышали, что отмочил Антон, Серов Валентин Александрович? Царица, рассматривая портрет государя, который он писал, заметила, что левая сторона лица хуже правой. Тогда Антон вручил преподобной Александре Федоровне палитру и заявил: «Ваше Величество, пишите сами…» А знаете, почему Третьяков воспретил копирование картин своей коллекции? Он заметил, что копирующие подправляют копируемое. Это урок всем нам, надо быть очень осторожными, слушая новоявленных пророков от искусства. Они готовы перемазать и переправить картины прошлого на свой лад и вкус. Да вот ни ладу, ни вкуса у них пока не обнаружено.

Когда девушки остались наедине, Анюта спросила Женю:

— Ты могла бы влюбиться вот в такого старого человека?

Женя вспыхнула и промолчала, а Александра Саввишна обиделась:

— Почему могла бы, я вот в моего отца с детства влюблена.

— Он действительно Савва Великолепный, — согласилась Анюта. — Моя Татьяна — дура и предательница, а Клавдия так просто отвратительна.

В народе говорят: что день, то радость, а слез не убывает.

27 декабря 1907 года умерла Вера Саввишна Самарина, дочь Мамонтова. Оставила мужу Александру Дмитриевичу трех детей мал мала: Юшу, Лизу, Сережу.

Бедой делятся только с самыми близкими людьми. «Страшный удар судьбы постиг нашу семью, — написал Савва Иванович в тот скорбный день Виктору Михайловичу Васнецову. — Дочь Вера Самарина в ночь на сегодня скончалась воспалением легких в Москве. Зная твое дружеское сердечное отношение к семье нашей, пишу тебе наскоро. Сейчас сидим на станции и ждем приезда Елизаветы Григорьевны из Абрамцева. Все мы в руках Божьих».

Похоронили Веру Саввишну возле Абрамцевской церкви. Кончилась земная жизнь светлой души. Осталась среди людей на радость всему белому свету — «Девочка с персиками».

Года не прошло, и разверзлась новая могила.

25 октября 1908 года ушла из жизни Елизавета Григорьевна. Когда-то она была нужна лучшим художникам России, а в последние годы только внучатам своим…

На похороны приехали Поленовы, Серов, пришли к могиле крестьяне соседних сел и деревень.

Антона попросили нарисовать Елизавету Григорьевну, он долго сидел у гроба, смотрел в лицо усопшей, а когда поднялся, был бледен, как мел.

— Не могу, — сказал он, — не могу.

Над могилой Валентин Александрович плакал, как ребенок, и крестьяне, не знавшие художника, спрашивали друг у друга:

— Это сын?

Утраты сказались на здоровье Саввы Ивановича. Он начал забываться, путать имена близких людей, в лице появилась отрешенность. Но в это тяжкое время, когда жизнь перестала быть желанной, Бог послал ему Сурикова. Василий Иванович тоже чувствовал себя одиноким, спасался гитарой. Мог играть с утра до ночи, сам для себя. А тут слушатель сыскался.

Бежали пальцы по струнам, извлекали из самой тонкой, серебряной, пронзительную сладкую грусть. И видел себя Василий Иванович в белом, в чистом поле, когда ехал он на санях за славою через всю Сибирь. Ехал и ехал, пока не влетел головой в окошко, выпав из раскатившихся розвальней. А Савва Иванович под ту музыку на коне себя представлял, рядом со своим Ала-Верды, в такой далекой, в жемчужной от давности Персии.

— Было ли это? — спрашивал Савва Иванович Сурикова, и тот уверенно отвечал:

— Приснилось! Всё приснилось! Вся наша жизнь — сон.

— А «Боярыня Морозова»? А «Покорение Сибири»?

— Вот это не сон. Это явь. За «Покорение Сибири» государь мне отвалил сорок тысяч. Ни один из русских художников таких денег за картину не получал.

— Деньги — сон, Василий Иванович, а вот железные мои дороги — это явь. Мы сидим с тобой, песни поем, а поезда-трудяги бегут, вагоны тащат. Рельсы подрагивают, колеса постукивают. Жизнь, верно, приснилась, а дороги железные — явь.

— Савва Иванович, сколько же было у тебя денег, когда тебя разорили?

— Денег-то как раз и не было. Деньги под замком грех держать, они работать должны. А было у меня два дома в Москве, имение во Владимирской губернии, недалеко от Абрамцева. Земля на Черном море, на самом побережье, боры, лесопильные заводы на Севере. Претензий кредиторов набралось на 2230 тысяч рублей, а я имел недвижимости, не считая дороги и заводов, на 2660 тысяч.

— И ограбили?!

— И ограбили.

— Кто-то ведь очень постарался!

— Да уж постарались.

— Отчего же в тебе зла нет на твоих грабителей?

— Да ведь сам виноват. Деньги не знают дружбы. Они — змея, а я забыл.

— Тогда давай песни петь. — И трогал струны.

Суриков открыл Савве Ивановичу заветный сундучок народного богатства, сундук с песнями.

В Москве как раз всходила звезда Надежды Васильевны Плевицкой, курской крестьянки, с душой, вместившей всю русскую землю, все времена ее, со всеми печалями, со всеми радостями.

Когда пела Плевицкая, русскому человеку не стыдно было, что он русским рожден.