Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

— Это от радости! Это от радости!

Скончался Михаил Александрович Врубель 1 апреля 1910 года.

В 1904 году Сергей Мамонтов, помолившись с матерью, с Елизаветой Григорьевной, в их церковке, в Абрамцеве, получив благословение Саввы Ивановича, пошел под Стукалов монастырь, на проклятую для России войну с японцем.

К солдатской жизни Сергей Саввич был не годен, но хлебнул ее сполна, служа корреспондентом газеты «Русское слово».

В том 1904 году в России много слез пролилось. Побила война мужичков, потопила в море, покалечила. Правду говорят: войну хорошо слышать, да тяжело видеть… Куда денешься, научила жизнь на обрубки человеческие, сердце заперев, глазами хлопать.

Утеху нашли в героях. Постоять за батюшку царя, за матушку Россию жизнь положить охочих людей нашлось несчетно.

«Варяга», сочиненного немцем, всем народом пели: умыли кровью русского мужика. Стерпел, но запомнил обиду. Не на японца, на своих генералов. Яблоко покатилось уже под гору. Было то яблоко — державой.

Попал в герои Витте, царь ему доверил мир заключать. Удостоил титула графа, а народ прозвал того графа Полусахалинским за то, что отдал японцам половину острова.

Революция — суд человеческий, плата за тысячу лет обиды, бессовестное дело, творимое ради совести.

В кругу семьи, когда в Москве гремели ружейные залпы вооруженного восстания, Савва Иванович сказал как на духу:

— Мы перед народом виноваты.

Совесть подхлестывала что-то делать для народа, но не много мог в ту пору бывший богач Мамонтов: помогал любительским театрам при фабриках, в селах.

Протестовал против глупейших правительственных мер. А глупого вершилось много. Вдруг личным постановлением великий князь Константин Константинович уволил из числа профессоров Петербургской консерватории Римского-Корсакова. Среди подписавших протест есть подпись Саввы Ивановича.

Кому-то Мамонтов все еще был нужен. Станиславский и Мейерхольд пригласили Савву Ивановича поучаствовать в работе театральной студии на Поварской, а у него вдруг деньги появились нежданные. Вот какое уведомление пришло в Бутырки из Канцелярии Николая II: «Коммерции советнику С. И. Мамонтову… По воле Его Императорского Величества министром финансов в 25 день Августа сего (1905. — В. Б.) года Всемилостивейше соизволил на возврат Вам из казны залогов…»

И Савва Иванович снова возмечтал о своем театре. Вот что он пишет своему единомышленнику режиссеру Петру Ивановичу Мельникову: «Я в сообществе с несколькими товарищами арендовал на 25 лет целый квартал в Москве (против Малого театра, где гостиница Метрополь) и страховое Общество, владеющее этим местом, обещалось истратить по 1500 тысяч на постройку первоклассной гостиницы, ресторана и художественных зал, из коих одна на 3100 человек (т. е. театр в 6 ярусов). Мы, арендаторы, образуем акционерное общество, которое будет все это эксплуатировать. Таким путем осуществится моя заветная мечта и Частная опера уже не будет случайным капризным предприятием».

Увы! Не дано было вернуться Савве Ивановичу к большому делу, хотя имя Мамонтова для театрального мира оставалось притягательным.

В 1907 году директор Парижского театра «Опера Комик» г. Карре обратился к Римскому-Корсакову за помощью в постановке «Снегурочки». Николай Андреевич порекомендовал в консультанты Мамонтова. Савва Иванович тотчас загорелся, послал в Париж эскизы декораций, костюмы, закупленные когда-то в Туле. «Если нужно помочь в постановке, — писал он Римскому-Корсакову, — я сам готов поехать. Надо, чтобы это было очень хорошо, чтобы это была настоящая победа».

К сожалению, в Париж Савву Ивановича не пригласили.

Театральная жизнь Москвы была пестрой. Мамонтов следил за нею, но верен он театру Незлобиной да МХАТу. У Незлобиной служил его племянник Платон Мамонтов. Однажды Савва Иванович сказал о нем Незлобиной: «Вы имеете в лице Платона помощника, единственного пошедшего по моим стопам. Я вижу, он серьезно любит театр».

Очень понравились Савве Ивановичу у Незлобиной декорации «Орлеанской девы». Написал их молодой художник Петров-Водкин. Но к большинству постановок старый театрал относился критически. Сохранился черновик незаконченного обзора оперных театров Москвы. Савва Иванович, видно, попробовал себя в критике, статью не закончил, но нам его суждения уже потому интересны, что это единственная возможность ощутить мысль Мамонтова, его требования к оперному спектаклю.

«Большой театр, — начинает свой обзор Савва Иванович, — пока почиет на лаврах и не торопится готовить в новом здании „Нерона“ Рубинштейна.

Трудно объяснить себе, какими соображениями руководствовалась дирекция в своем решении сделать серьезные затраты на роскошную и сложную постановку этого бесцветного и скучного произведения. Шла эта опера и в Петербурге и в Москве в разное время и в разных видах, и результат всегда был более или менее отрицательным.

В Солодовниковском театре после „Сна на Волге“ и „Бориса Годунова“ очевидно старательно принялись полным оперным ансамблем за обработку „Орфея в аду“ Оффенбаха по последнему изданию. Что из этого выйдет, конечно, трудно предугадать, но судя по тенденциям, обнаруженным в „Борисе“ Мусоргского, мы можем рассчитывать на смелую изобретательность и новаторство вроде спелого помидора на носу фонографа, автомобиля, новых куплетов и тому подобных смехотворных аргументов, мало имеющих общего с чистым искусством.

Кстати сказать, я помню „Орфея в аду“ в первом издании с первоклассными парижскими исполнителями. Это было ново, жизненно и очень смело.

…Опера Зимина пригласила нового тенора Алчевского, который и дебютировал на днях в опере Сен-Санса „Самсон и Далила“. Партия Самсона представляет тенору проявить свои героические вокальные качества. Тут никакими рекламами не спасешься. Прежде всего нужен голос, и давать его приходится широко, как говорится, „на совесть“. С именем Самсона у нас связано понятие о чрезвычайной библейской физической мощи, и автор этой прекрасной оперы очевидно так и понимал своего героя. Г. Алчевский несомненно обладает хорошо поставленным звучным и верным голосом и как хороший музыкант понимает смысл фразы…»

На этом статья обрывается.

Модернизм перевернул понятие о прекрасном в живописи, совратил литературу бумажными цветами красивости, мистицизмом.

Взламывалась и традиционная оперная эстетика, место которой агрессивно занимали вычурность, вульгарный натурализм.

После посещения «Сорочинской ярмарки» Мусоргского в Свободном театре Мамонтов возмущался и гневных критических слов не жалел: