Мужество - Михаил Сергеевич Канюка

больше! — И в ярости начинает колотить уже не по телу Бадаева, а по своему столу с тощей папочкой «дела» чекиста на нем, по стенам комнаты, даже по съежившемуся подручному, и тот бежит из комнаты от греха подальше, зная, на что способен в гневе его начальник.　

Но Бадаев всего этого уже не видит и не слышит. А то он непременно порадовался бы бессильной ярости этого белогвардейского недобитка. Забытье подарило Бадаеву небольшую отсрочку, тело не чувствует боли — хорошо было бы сейчас умереть… Но нет, не сделает он такого подарка врагу!　

Бадаев открывает глаза и видит перед собой озверевшее лицо склонившегося над ним Курерару: его наглые глаза, утиный нос с перебитой переносицей бывшего боксера, вывороченные слюнявые губы… На омерзительном　лице написаны злоба и недоумение: Курерару не понимает, как еще может держаться этот полутруп, откуда черпает он силы… Палач замечает полный презрения взгляд Бадаева, и его словно током отбрасывает от распростертого на полу заключенного. Все, это конец: из него нельзя вообще что-нибудь выжать. Курерару подходит к столу и нажимает на кнопку вызова — в дверях появляется конвойный.　

— Заберите его и переведите к смертникам!　

Курерару отворачивается к окну, чтобы не видеть, как выволакивают Бадаева — его поражение, все его несбывшиеся мечты о светлом будущем под сенью гитлеровских милостей…　

Не добившись ничего от Бадаева и других арестованных, Курерару вынужден был устроить им очную ставку с Бойко. Таким образом подпольщикам стало известно имя предателя. Но как же сообщить об этом товарищам, продолжавшим борьбу? И здесь выход сумел найти Яша Гордиенко. В одной из записок, нелегально переданных на волю, он и назвал имя предателя: Бойко.　

Так бадаевцы сорвали планы фашистов, собиравшихся в дальнейшем использовать Бойко как осведомителя и провокатора в целях выявления и разгрома одесского подполья.　

Яше удалось передать на волю не одну записку. Сохранилось и его предсмертное письмо родителям. Вот что писал молодой помощник и друг Бадаева:　

«Дорогие родители!

Пишу вам последнюю свою записку. 27/VII — 42 года исполнилось ровно месяц со дня зачтения приговора. Мой срок истекает, и я, может быть, не доживу до следующей передачи. Помилования я не жду… На следствии я вел себя спокойно. Я отнекивался. Меня повели бить. Три раза водили и били на протяжении 4–5 часов. В половине четвертого кончили бить. За это время я три раза терял память и один раз представился, что потерял сознание. Били резиной, опутанной тонкой проволокой. Грабовой палкой длиной метра полтора. По жилам на руках железной палочкой… После этого избиения остались следы шрамов на ногах и повыше. После этого избиения я стал плохо слышать на уши.　

Кто вообще был в моей группе, те гуляют на воле. Никакие пытки не вырвали их фамилий…

Я рассчитывал на побег… Сейчас нет возможности бежать, а времени осталось очень мало. Вы не унывайте… Наше дело все равно победит. Советы этой зимой стряхнут с нашей земли немцев и «освободителей»… За кровь партизан… они ответят в тысячу раз больше. Мне только больно, что в такую минуту я не могу помочь моим друзьям по духу.

Достаньте мои документы. Они закопаны в сарае. Под первой доской от точила сантиметров 30–40. Там лежат фото моих друзей и подруг и мой комсомольский билет. В сигуранце у меня не вырвали, что я комсомолец. Там есть фото Вовки Ф., отнесите его на Лютеранский переулок, 7, Нине Георгиевне. Вы ей отнесите, и пусть она даст переснять, а фото заберите назад. Может быть, вы его когда-нибудь встретите. Там есть и мои письма. Есть там и коробочка. Можете ее вскрыть. Там мы клялись в вечной дружбе и солидарности друг другу. Но мы все очутились в разных концах. Я приговорен к расстрелу, Вова, Миша и Абраша эвакуировались. Эх! Славные были ребята! Может быть, кого-нибудь встретите.

Прощайте, дорогие. Пусть батька выздоравливает. Это я хочу. Прошу только не забыть про нас и отомстить провокаторам. Передайте привет Лене.　

Целую вас всех крепко, крепко. Не падайте духом. Крепитесь. Привет всем родным. Победа будет за нами! 27/VII — 42 года. Яша».　

Они не падали духом — от командира отряда до самого младшего по возрасту бадаевца. Они продолжали борьбу и в тюрьме и даже смертью своей разили врага…　

Оценивая деятельность отряда Бадаева, одесская сигуранца вынуждена была констатировать: «Разведчики Бадаева находятся как в городе, так и в области. Особенно необходимо отметить тот факт, что разведчики Бадаева завербованы из числа тех лиц, на которых наши власти возлагали надежды в деле преобразования моральной, культурной и экономической жизни города.　

Разведчики по социальной и профессиональной принадлежности состояли из всех слоев населения… Благодаря им Бадаев был постоянно в курсе всех событий и мог сообщать в Москву точные сведения в отношении дислокации войск в городе Одессе и области, об экономическом положении, враждебном настроении населения к новой администрации, о руководителях местных властей, сведения на которых запрашивала Москва…　

Из всех раскрытых до настоящего времени организаций эта является единственной, которая так активно приступила к широкому выполнению своей программы. Это вполне объяснимо, если мы примем во внимание личность самого Бадаева, фанатического коммуниста, волевого, не считающегося ни с чем…　

Ущерб, нанесенный организацией Бадаева, не поддается учету».　

* * *

В назначенное время командир и связная в катакомбы не пришли. Вторая связная, Тамара Шестакова, посланная в город, чтобы выяснить, что случилось с командиром, тоже не вернулась назад. И она угодила в западню, расставленную сигуранцей.　

Вскоре один из верховых разведчиков, уцелевших после облав, передал в катакомбы сообщение об аресте Бадаева, Межигурской, Шестаковой, братьев Гордиенко и других.　

Васин, не веря своим глазам, в отчаянии уставился на листочек бумаги в ярком кружке света от керосиновой лампы.　

— Это же еще проверить надо! — возбужденно шагая от одной стенки каморки к другой, гремел Зелинский.　

Заместитель командира глухо проговорил:　

— Не думаю, что это ошибка, весть передал человек верный…　

Новость облетела весь лагерь, и к помещению штаба начали постепенно сходиться люди. За время пребывания в катакомбах одежда на них обветшала, они сильно исхудали, лица от постоянного недоедания и сырости покрылись пятнами. Бойцы сгрудились в тесной штольне, и Васин, вышедший на их глухой говор, понял, что сейчас же, сию минуту, надо что-то сказать. Кто-то из партизан крикнул:　

— Товарищ Васин, что с Бадаевым и девушками?　

— Говорите все! — поддержали его остальные.　

Васин поднял руку — и сразу же установилась мертвая тишина.　

— Партизаны! — громко сказал