Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты - Олег Андершанович Лекманов

с имени Анны Зельмановой-Чудовской.

Второй была Цветаева, к которой были обращены крымские и московские стихи, третьей – Саломея Андроникова, <…> которую Мандельштам обессмертил в книге «Tristia»138.

Ахматовское перечисление завершается выводом:

Всех этих дореволюционных дам (боюсь, что между прочим и меня) он через много лет назвал – «нежными европеянками»:

И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных

Сколько я принял смущенья, надсады и горя!139

Если не ограничиваться цитацией только двух строк из этой строфы, а привести всю строфу полностью:

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных

Я убежал к нереидам на Черное море,

И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных

Сколько я принял смущенья, надсады и горя!140 —

сразу же станет ясно, что речь здесь идет отнюдь не об Ахматовой, а о тех красавицах («нереидах»), с которыми поэт общался на побережье Черного моря, в Крыму.

Весьма выразительным комментарием к мандельштамовским строкам может послужить позднейший монолог одной из таких «нереид» – Саломеи Андрониковой, воспроизведенный в рассказе Эдуарда Лимонова «Красавица, вдохновлявшая поэта». Можно было бы счесть его плодом фантазии склонного к эпатажу автора, если бы Андроникова не делилась этим воспоминанием и с другими собеседниками:

Втроем, насколько я помню, мы сидели в шезлонгах, петербургские девушки… <…> Рядом недалеко от нас возилась в мокром песке, вокруг граммофона, группа мужчин. Они вытащили на пляж граммофон, дуралеи, и корчили рожи, чтобы привлечь наше внимание. Среди них был и Мандельштам. В те времена, знаете, дамы не купались, но ходили на пляж… <…> Мы все, хохоча, обсуждали мужчин в группе. <…> Когда <…> речь зашла о Мандельштаме, мы все стали дико хохотать, и я вскрикнула, жестокая: «Ой, нет, только не Мандельштам, уж лучше с козлом!»141

На протяжении всей своей взрослой жизни Мандельштам время от времени влюблялся в красавиц и едва ли не каждый раз принимал новую порцию «смущенья, надсады и горя». К реплике Андрониковой можно прибавить как минимум два свидетельства, демонстрирующих, каково было отношение к поэту тех женщин, у которых он искал взаимности. Эти свидетельства менее оскорбительны по форме, но ничуть не менее обидны, чем реплика «жестокой» Андрониковой.

Вот признание чрезвычайно ценившей дружеское расположение Мандельштама Ахматовой, записанное Павлом Лукницким в 1925 году:

Было время, когда О. Мандельштам сильно ухаживал за нею. (А. А.): «Он мне был физически неприятен, я не могла, например, когда он целовал мне руку»142.

А вот рассказ Марии Петровых в передаче ее сестры Екатерины:

Помню один эпизод, рассказанный мне Марусей. Она была дома одна, пришел Осип Эмильевич и, сев рядом с ней на тахту, сказал: «Погладьте меня». Маруся, преодолевая нечто близкое к брезгливости, погладила его по плечу. «У меня голова есть», – сказал он обиженно143.

Даже если красавицы, в которых влюблялся Мандельштам, не испытывали от одного его прикосновения чувство, «близкое к брезгливости», их отношение к влюбленности поэта редко бывало серьезным. «Я обращалась с ним, как с хорошей подругой, которая все понимает» (Ольга Гильдебрандт-Арбенина)144; «…муж ее мне не был нужен, ни в какой степени…» (Ольга Ваксель о Надежде и Осипе Мандельштамах)145;

Осип Эмильевич, если не ошибаюсь, вздумал «открыть» меня. Но об этом поговорим по приезде, в этом я еще плохо разбираюсь, но кажется, в ссылке он помолодел лет на двадцать, выглядит хулиганистым мальчишкой и написал мне стихи, которые прячет от Надежды Яковлевны (!!). Если там вековые устои рушатся, то я об одном молю, чтоб не на мою голову (Из письма Еликониды Поповой Владимиру Яхонтову)146.

Но и такое отношение Мандельштама не останавливало. Приведем здесь характерный диалог между ним и Ириной Одоевцевой самого начала 1920‑х годов, по памяти цитируемый Одоевцевой в мемуарной книге «На берегах Невы»:

– <…> вы ведь не в первый раз влюблены? <…> Или вы по Кузмину каждый раз:

И снова я влюблен впервые,

Навеки снова я влюблен.

Он кивает, не замечая насмешки в моем голосе:

– Да, всегда в первый раз. И всегда надеюсь, что навсегда, что до самой смерти. А то, прежнее, – ошибка. – Он вздыхает. – Но сколько ошибок уже было147.

Нужно еще заметить, что объектами поклонения Мандельштама, как правило, становились красавицы совершенно определенного типа, а другие его не привлекали. Неслучайно в одном из стихотворений 1930 года, воспевающих Армению, поэт признался:

И, крови моей не волнуя,

Как детский рисунок просты,

Здесь жены проходят, даруя

От львиной своей красоты.

(«Ты красок себе пожалела…»)148

Сравните в мандельштамовском стихотворении, обращенном к Ольге Гильдебрандт-Арбениной:

На дикую, чужую

Мне подменили кровь.

2

К Саломее Андрониковой, «одной из самых известных светских красавиц»149 Петербурга/Петрограда 1910‑х годов, Мандельштам в 1916 году обратил два стихотворения.

Первое и более знаменитое, «Соломинка», представляет собой двойчатку, то есть состоит из двух перекликающихся частей:

I

Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне

И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,

Спокойной тяжестью – что может быть печальней

На веки чуткие спустился потолок —

Соломка звонкая, соломинка сухая,

Всю смерть ты выпила и сделалась нежней!

Сломилась, милая, соломка неживая,

Не Саломея, нет, соломинка скорей!

В часы бессонницы предметы тяжелее —

Как будто меньше их – такая тишина!

Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,

И в круглом омуте кровать отражена.

Нет, не Соломинка в торжественном атласе,

В огромной комнате над черною Невой:

Двенадцать месяцев поют о смертном часе,

Струится в воздухе лед бледно-голубой;

Декабрь торжественный струит свое дыханье —

Как будто в комнате тяжелая Нева.

Нет, не Соломинка – Лигейя, умиранье:

Я научился вам, блаженные слова!

II

Я научился вам, блаженные слова:

Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита…

В огромной комнате тяжелая Нева,

И голубая кровь струится