Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты - Олег Андершанович Лекманов

жажда. Скажите ему, что я прекрасно к нему отношусь и рада буду получить от него письмо – только хорошее!123

Так не пишут о человеке, которого любят. С еще бо́льшим холодом Цветаева изобразила Мандельштама в письме к той же Елизавете Эфрон от 12 июня 1916 года. Это письмо было отправлено через восемь дней после неожиданного приезда Мандельштама на один воскресный день (4 июня) в город Александров Владимирской губернии, где Цветаева с дочерью гостили в семье Анастасии Ивановны и ее мужа Маврикия Александровича Минца:

Лиленька, а теперь я расскажу Вам визит М<андельштама> в Александров. Он ухитрился вызвать меня к телефону: позвонил в Александров, вызвал Асиного прежнего квартирного хозяина и велел ему идти за Асей. Мы пришли и говорили с ним, он умолял позволить ему приехать тотчас же и только неохотно согласился ждать до следующего дня. На следующее утро он приехал. Мы, конечно, сразу захотели вести его гулять – был чудесный ясный день – он, конечно, не пошел, – лег на диван и говорил мало. Через несколько времени мне стало скучно и я решительно повела его на кладбище.

– «Зачем мы сюда пришли?! Какой ужасный ветер! И чему Вы так радуетесь?»

– «Так, – березам, небу, – всему!»

– «Да, потому что Вы женщина. Я ужасно хочу быть женщиной. Во мне страшная пустота, я гибну».

– «От чего?»

– «От пустоты. Я не могу больше вынести одиночества, я с ума сойду, мне нужно, чтобы обо мне кто-нибудь думал, заботился. Знаете, – не жениться ли мне на Лиле?»

– «Какие глупости!»

– «И мы были бы в родстве. Вы были бы моей belle-soeur!»

– «Да-да-а. Но Сережа не допустит».

– «Почему?»

– «Вы ведь ужасный человек, кроме того, у Вас совсем нет денег».

– «Я бы стал работать, мне уже сейчас предлагают 150 рублей в Банке, через полгода я получил бы повышение. Серьезно».

– «Но Лиля за Вас не выйдет. Вы в нее влюблены?»

– «Нет».

– «Так зачем же жениться?»

– «Чтобы иметь свой угол, семью…»

– «Вы шутите?»

– «Ах, Мариночка, я сам не знаю!»

День прошел в его жалобах на судьбу, в наших утешениях и похвалах, в еде, в литературных новостях. Вечером – впрочем, ночью, – около полночи, – он как-то приумолк, лег на оленьи шкуры и стал неприятным. Мы с Асей, устав, наконец, перестали его занимать и сели – Маврикий Алекс<андрович>, Ася и я в другой угол комнаты. Ася стала рассказывать своими словами Коринну, мы безумно хохотали. Потом предложили М<андельшта>му поесть. Он вскочил, как ужаленный.

– «Да что же это, наконец! Не могу же я целый день есть! Я с ума схожу! Зачем я сюда приехал! Мне надоело! Я хочу сейчас же ехать! Мне это, наконец, надоело!»

Мы с участием слушали, – ошеломленные. М<аврикий> А<лександрович> предложил ему свою постель, мы с Асей – оставить его одного, но он рвал и метал. – «Хочу сейчас же ехать!» – Выбежал в сад, но испуганный ветром, вернулся. Мы снова занялись друг другом, он снова лег на оленя. В час ночи мы проводили его почти до вокзала. Уезжал он надменный. Я забыла Вам рассказать, что он до этого странного выпада все время говорил о своих денежных делах: резко, оскорбленно, почти цинически. Платить вперед Пра за комнату он находил возмутительным и вел себя так, словно все, кому он должен, должны – ему. Неприятно поразила нас его страшная самоуверенность. – «Подождали – еще подождут. Я не виноват, что у меня всего 100 р<ублей>» – и т. д. Кроме того, страстно мечтал бросить Коктебель и поступить в монастырь, где собирался сажать картошку124.

Кажется очевидным, что тон удивления, взятый Цветаевой для описания поведения Мандельштама и его «странного выпада», – деланный, может быть потому, что писала она все-таки сестре мужа. Не нужно быть психологом, чтобы понять – отчаянный рывок Мандельштама в Александров перед поездкой в Коктебель стал последней попыткой удержать ускользающую возлюбленную. Чувство ужаса от совершающейся потери стоит и за мандельштамовской репликой «Во мне страшная пустота, я гибну», и за его неуклюжей попыткой вызвать ревность Цветаевой, поведав о своих матримониальных планах в отношении Елизаветы Эфрон, и за его лежанием на оленьих шкурах (надеялся остаться с Цветаевой наедине, но убедился, что она настойчиво окружает себя другими людьми?), и за его внезапным ночным бегством из Александрова.

Все было кончено. Однако в прощальном стихотворении Мандельштама из цветаевской серии первой половины 1916 года, написанном уже в Коктебеле, свидание в Александрове описано совсем по-другому, чем в письме Цветаевой к Елизавете Эфрон:

1

Не веря воскресенья чуду,

На кладбище гуляли мы.

Ты знаешь, мне земля повсюду

Напоминает те холмы.

Я через овиди степные

Тянулся в каменистый Крым,

Где обрывается Россия

Над морем черным и глухим…

От монастырских косогоров

Широкий убегает луг.

Мне от владимирских просторов

Так не хотелося на юг!

Но в этой темной, деревянной

И юродивой слободе

С такой монашкою туманной

Остаться – значит, быть беде.

2

Целую локоть загорелый

И лба кусочек восковой,

Я знаю: он остался белый

Под смуглой прядью золотой.

Целую кисть, где от браслета

Еще белеет полоса —

Тавриды пламенное лето

Творит такие чудеса!

Как скоро ты смуглянкой стала

И к Спасу бедному пришла,

Не отрываясь, целовала, —

А гордою в Москве была!

Нам остается только имя:

Чудесный звук, на долгий срок;

Прими ж ладонями моими

Пересыпаемый песок!125

В стихотворении Мандельштам обставляет свой отъезд из Александрова в Коктебель не как признание поражения и бегство от разлюбившей его женщины, а как предосторожность, спровоцированную пониманием, что близкие отношения с такой женщиной, как Цветаева, непременно завершатся «бедой» (заметим в скобках, что, судя по финалу стихотворения «На розвальнях, уложенных соломой…», еще в марте этого года такое положение вещей поэта не останавливало).

Соответственно, и взаимоотношения с возлюбленной в мандельштамовском стихотворении изображаются кардинально иными, чем в цветаевском письме. Сначала героиня позволяет лирическому субъекту три поцелуя – в локоть, в лоб и в сгиб руки, а затем приходит очередь для ее поцелуев.

В мемуарной «Истории одного посвящения», где любовные отношения