Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

называют эту неделю „Страстной“. Но почему-то последние дни ее особенно оригинальны: на улицах появляются горы съестных припасов, особенные хлебы, особенные сладкие пироги, называемые „пасхами“. Они говорят, что последние дни этой недели очень важны и знаменательны, так как их Бог, по воспоминаниям, именно в эти дни страдал и умер на кресте; но почему-то целые дни суетятся, покупая разные съестные припасы, очень вкусные и дорогие иногда, яйца всяких сортов, и прибирают свои жилища. Мне кажется, что они в эти дни забывают не только о том, что случилось когда-то, по их летоисчислению, 1899 лет тому назад, но даже о том, что было вчера. Так велика суета и работа везде. К полночи, в субботу – она достигает своего апогея: улицы полны народа, церкви набиты битком… Совершается торжественное богослужение. И странная вещь! На другой день все газеты, как одна, на первых же страницах заявляют о величии и святости праздника, о том, как велико и свято учение их Бога и как они, т. е. люди, далеки еще от совершенства. Но это только на первой странице. А на дальнейших статьи все обычные, – и не видно, чтобы с этого дня стремились к совершенствованию, о котором говорят в статьях. С людьми же происходит странное превращение: во время полночного богослужения они вдруг начинают целоваться, лица их сияют улыбками. В три или два часа ночи они идут домой и начинают есть заготовленные яства уже без всяких молитв и без всяких пределов осторожности, что они называют разговеньем. Доктора их говорят, что никогда не бывает стольких желудочных заболеваний, как именно в эти дни. Так усердно они исполняют обряды, – часто во вред здоровью. И, – что всего удивительнее, – как это по их же рассказам я мог заключить, – в учении их Бога, Которого они называют Христом, никогда не было ничего подобного. Он, по их же словам, проповедовал любовь ко всем людям, сам был беден, кроток и умерен в пище; словом – жил как мудрец. Когда Он умирал, то не завещал ничего подобного, потому что в те времена, когда Он жил, – конечно, никто не знал об искусстве делать такие сладкие пироги из творога, которые они теперь называют пасхами. В Его учении, наоборот, есть много мест, воспрещающих напрасные и безумные траты денег, говорится о помощи ближним, о всеобщем братстве. Удивительно хорошие мысли, но все те, кто признал Его своим Богом, должно быть, плохо знакомы с Его учением… Меня всегда поражало вышеописанное явление, периодически повторяющееся ежегодно. И мне кажется, что не для того ли они выдумали себе праздник, чтобы без стыда наедаться и напиваться? Женщины к этому дню шьют такие дорогие наряды, одна стоимость которых обеспечила бы не одну тысячу бедных семейств на год. Их религия говорит о целомудрии, но они в этот день предпочитают оголять верхнюю часть своего тела и, покрыв драгоценностями уши, руки, шею, приходят на богослужение. Так делают богатые. Бедные же, конечно, одеваются весьма скромно.

Вообще, чем более всматриваюсь в жизнь этих людей, тем более нахожу странного и необъяснимого в их жизни. Конечно, ты будешь удивлен этим письмом, но будь уверен, что дружбе не свойственна ложь, и я пишу тебе, что видел сам…»

Ярославль, 2 мая

Скриба пишет мне, что совет профессоров исторического отделения состоится 4 мая. Я была весь день в нервном настроении… А если… оставят на второй год? – мне это вовсе не желательно. Справиться у Скрибы – некогда: как только заживет нога, уеду на голод.

«Бывают дни, когда душа пуста»[134]. Вот такое-то время, кажется иногда, и у меня теперь: после всех этих волнений, забастовок – особенно во время пребывания в ненавистных мне стенах нашей квартиры – я чувствую тоску и именно пустоту души. Хотелось бы видеть около себя всех сестер, братьев, но без того ядовитого раздора, который сеет наша мать. Хотелось бы как страннику прийти отдохнуть в семье, мирной, дружной; семьи этой нет – и вот я снова беру свои пожитки, и снова в дорогу… И, чем дальше от Ярославля, тем легче на душе. Не возвращаться бы туда подольше… Да, сильно пострадали мои нервы за эти четыре тяжкие года!

Что-то будет?

По Волге, по дороге в Казань, 8 мая

С ранней весны я с тревогой следила за известиями из голодающих губерний. Надвигающаяся гроза студенческого движения на время отвлекла внимание от газет, но после 6 марта, когда вновь начались лекции, я снова стала усердно посещать читальню, за недостатком помещения переведенную в верхний зал интерната. В те дни я читала в «С.-Петербургских ведомостях» перепечатанную из газеты «Курьер» телеграмму князя Шаховского из Уфимской губернии о скорейшем выезде на помощь голодающим и тотчас же, узнав в редакции адрес газеты «Курьер», послала туда письмо с просьбою указать – куда ехать и к кому обращаться за указаниями по приезде на место. Когда же был получен ответ из Москвы – письмо потонуло в разгаре истории чуть не в буквальном смысле слова: в этот день был заперт главный подъезд (опасались натиска обструкционисток с улицы), и вся корреспонденция брошена на стол в коридоре перед столовой, заваленный жакетками и шляпами. С трудом найдя конверт среди платья, я прочла ответ – по приезде в Бугульму обратиться к доктору Андрееву, – и этот ответ уже не произвел на меня такого впечатления, как чтение телеграммы. Разразившаяся буря подхватила меня в свой водоворот, и среди беготни на курсы, в студенческую столовую за известиями, к знакомым со сборами денег на пострадавших, чтением и собиранием стихов и бюллетеней, среди этой лихорадочной деятельности – только изредка вспоминала я телеграмму: «торопите отъездом… маршрут на г. Бугульму удобен…» Сердце готово было разорваться от двойственного сознания: как часть русского народа, я должна была идти на помощь мужику; как часть студенчества, как человек, имеющий свои определенные убеждения и признающий товарищество, – не могла не принимать участия в истории, не могла не следить за судьбою товарищей, не могла решиться уехать в тот момент, когда на Совете министров поднят был вопрос о закрытии курсов на три года.

Я осталась в Петербурге. Но вот в первых числах апреля положение дел достаточно выяснилось, вывешено было объявление, что прошения об отложении экзаменов на осень должны быть поданы в совет профессоров. Уже можно было уехать, но злая судьба и тут мне поставила препятствие, уложив на целый месяц в постель. Теперь, как только оправилась, – я решила воспользоваться тремя неделями, бывшими в моем распоряжении до отъезда на Кавказ для лечения. Надо было торопиться, времени было