Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

обвинения, и признание герцогом его главной вины (сражался против Республики с оружием в руках), и его ненавистное для всех республиканцев кровное родство с Бурбонами, и, наконец, крайняя напряжённость политической ситуации в связи с раскрытием англо-роялистского заговора, — всё это настраивало суд, власть и лично первого консула на самую жестокую расправу с герцогом. «Я без колебаний заявляю, — вспоминал К.-Ф. Меневаль, — что первый консул, справедливо впадавший в ярость от гнусных заговоров, которые вынашивались против него, был готов нанести ответные удары страшной силы, на войну ответить войной <…>. Он, как мне кажется, ни на секунду не сомневался в том, что эмигранты, собравшиеся на берегах Рейна, избрали своим главарём принца из дома Бурбонов и что этим главарём был не кто иной, как сам герцог Энгиенский»[1747].

По воспоминаниям того же Меневаля, Наполеон лично с членами суда никак — ни устно, ни письменно — не общался, но, конечно же, был уверен, что суд определит герцогу высшую меру наказания. Так и произошло: все семь судей проголосовали за смертную казнь (по военным законам — без гильотины и виселицы, за расстрел).

Сразу после приговора герцог написал письмо Наполеону с просьбой сохранить ему жизнь и принять на службу во французскую армию. Генерал Юлен по инициативе полковника Барруа тотчас начал писать от имени суда ходатайство перед первым консулом о смягчении наказания герцогу, но Савари вырвал из рук генерала перо, заявив: «Ваше дело окончено. Остальное — уже моё дело!» Элитный жандарм Дотанкур отреагировал на всё это не по-жандармски: «Я готов участвовать ещё в двадцати сражениях, только бы не слышать этого приговора!»[1748]

Предсмертное письмо герцога Энгиенского имеет свою историю. Его копию английский врач Уильям Уорден видел у секретаря Наполеона Э. Лас-Каза на острове Святой Елены[1749]. Что касается оригинала письма, то его передал Наполеону Талейран, но уже после казни герцога[1750]. Меневаль был «глубоко убеждён» в том, что первый консул удовлетворился бы «унижением, которому он подверг своих врагов», показав себя вправе казнить или миловать принца крови Бурбонов, и сохранил бы жизнь осуждённому, «если бы его вовремя информировали о просьбе, которую принц просил передать ему»[1751].

В доказательство своей правоты Меневаль подробно рассказал, как Наполеон, будучи весь день 20 марта в Мальмезоне, приказал находившемуся с ним государственному секретарю Г.Б. Маре отбыть в Париж с письмом к Реалю. Из письма Реаль узнал бы, что ему велено выехать в Венсен, лично допросить герцога Энгиенского и доложить о результатах допроса первому консулу. Но и тут, по словам Меневаля, сказалась «та фатальность, которая предопределила весь ход событий в этом деле»[1752]. Маре прибыл к Реалю примерно в 10 часов вечера. Реаль, не знавший за последние 8 дней ни сна, ни отдыха, только что лёг спать, запретив своему камердинеру будить его до пяти часов утра. Маре оставил письмо у него в доме. Когда же Реаль на рассвете проснулся, увидел и вскрыл письмо, он помчался в Венсен, но встретил на пути туда Савари, который сказал ему, что смертный приговор герцогу уже приведён в исполнение.

Да, в два часа ночи с 20 на 21 марта в Венсенском рву у стены романтического Павильона королевы герцог Энгиенский был расстрелян. Его поставили спиной к стене. Жандармский офицер повесил ему на грудь фонарь (чтобы стрелкам лучше была видна живая мишень), отступил назад и дал сигнал к расстрелу — вместо команды «пли!» снял шляпу. Шестнадцать жандармов дали прицельный залп, который поставил точку в родословной королевской династии Бурбонов.

Расстрел герцога Энгиенского стал событием международной значимости. Правда, в самой Франции, взбудораженной раскрытием англо-роялистского заговора, он, по мнению таких авторитетов, как Жан Тюлар и Винсент Кронин, «никакого впечатления на общество не произвёл» и «остался практически незамеченным»[1753]. Тюлар приводит даже такой пример: «…один из не уехавших в эмиграцию наиболее именитых представителей старой аристократии публично одобрил эту казнь: «Неужели Бурбоны полагают, что им будет позволено безнаказанно организовывать заговоры? Первый консул заблуждается, если думает, что не эмигрировавшее потомственное дворянство так уж заинтересовано в Бурбонах. Разве не они третировали Бирона[1754] и моего предка и стольких других?»»[1755].

Очень спокойно реагировали на расправу с герцогом Энгиенским власти княжества Баден. «Баденские министры, — иронизировал по этому поводу Е.В. Тарле, — были довольны, по-видимому, уже тем, что их самих не увезли вместе с герцогом, и никто из баденских властей не подавал признаков жизни, пока происходила вся эта операция» (с арестом и казнью герцога)[1756]. А вот римский папа Пий VII даже поздравил Наполеона с избавлением от смертной угрозы со стороны заговорщиков и убийц[1757].

Зато монархические дворы и роялистски настроенные слои общества по всей Европе восприняли казнь герцога Энгиенского как «величайшее злодеяние», которое «заставляет содрогнуться всех и каждого»[1758]. «Бурю гнева», «ужас и отвращение» выражали тогда все противники Французской республики и её первого консула, причём объясняли мотивы суда над герцогом примитивно. «Суд в Венсенне, — считал, например, мудрый Ф.Р. Шатобриан, — это порождение корсиканского темперамента, приступ холодной ярости, трусливой (?! — Н.Т.) ненависти к потомкам Людовика XIV, чей грозный призрак преследовал (? — Н.Т.) Бонапарта»[1759].

Громче всех, даже более яростно, чем партия войны в Англии, протестовал против расстрела герцога Энгиенского царский двор в России, где, кстати говоря (напомню читателю), за 39 лет, с 1762 по 1801, были злодейски, без суда и следствия, убиты три царя — Пётр III, Иван VI и Павел I, не говоря уже о многолюдье расстрелянных, повешенных и четвертованных бунтовщиках из народа. 5 (17) апреля 1804 г. в Петербурге состоялось чрезвычайное заседание Непременного (фактически Государственного) совета. Товарищ министра иностранных дел князь Адам Ежи Чарторыйский (возглавлявший министерство после того как министр и государственный канцлер А.Р. Воронцов с января 1804 г. по болезни отстранился от дел) сообщил членам Совета: император Александр I «не может сохранять долее сношения с правительством, которое <…> запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников»[1760]. Непременный совет, естественно, поддержал идею самодержца — заявить «вертепу разбойников» энергичный протест против «ужасного убийства» принца монаршей крови, а при российском дворе объявить недельный траур.

Бывший тогда посланником Сардинского королевства в Петербурге идеолог европейской реакции французский эмигрант граф Жозеф де Местр свидетельствовал: «Обе императрицы[1761] в слезах <…>. Император надел траур. На уведомительных билетах написано: «Обер-церемониймейстер честь