Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

В Княж-Погосте я разыскала адрес лагерного врача. Незнакомая женщина-врач приняла враждебно. Я просила выслушать меня, сделать для Колюшки и положенное и невозможное, подсказать, какие нужны лекарства. «Ему только тридцать два года! Он талантлив! Добр! Красив! Прошел войну. Наша любовь победила лагерь. Я нашла его мать. После десяти лет мать обрела сына. Его необходимо поставить на ноги. Умоляю вас…»

Постепенно она оттаяла.

— У него туберкулез желез. Неприятно. Но… ничего. Могу отправить его на туберкулезную колонну.

— Нет. Этого недостаточно. Нужен консилиум, — смелела я. Мне казалось, что я сумею уговорить княж-погостских светил посмотреть Колюшку.

— Разрешите! Я сама их упрошу! Согласитесь только допустить их для консилиума! Не обижайтесь!

— Хорошо, — кивнула она. — Все равно, они только подтвердят мой диагноз. И в зону пройти им будет непросто.

Это я понимала. Но там, за забором, изнемогал Коля. Если он написал «мне плохо», значит, ему было невыносимо худо.

Лично я знала из «светил» только доктора Перельмана. С врачами Ланда и Абрахамом знакома не была. Ланда, в прошлом известный профессор, выйдя из лагеря, жил в общежитии-развалюхе, где обитал и Симон. Вечерами они играли в шахматы. Симон помог его уговорить. Доктора Абрахама упросить помогли другие знакомые.

Третий отдел СЖДЛ не дал согласия показать больного заключенного вольным врачам. Уговорили сами врачи: «Редкий случай! Сделайте исключение!»

Посмотрев Колю, врачи потребовали повторить все анализы. Почувствовав, что он не брошен на произвол судьбы. Колюшка оживился. Письма стали более уверенными: «Лучше! Боли отступили. Только температура еще держится. Мне лучше!..»

Значит, опухоль, температура. И… боли?

Я вспомнила, как Колюшка забыл на сцене текст рассказа, вспомнила и Одно его «нечеловеческое» признание. Он никогда не рассказывал про немецкие концлагеря. Только однажды вскользь обронил: «…кое-кого из нас там облучали...»

Я обходила каждого из скупых на ответы врачей отдельно.

— Подождите. Сделали посев. Недели через две станет все ясно.

Вопреки чутью и страху, я еще надеялась на Колюшкино выздоровление, как в Микунь нарочным привезли письмо от Симона:

«Родная моя, бесконечно родная мне голубка! Все, о чем мы говорили, сделано. Сегодня у Коли был Перельман. Диагноз его страшный — туберкулезный менингит. Завтра повторно будет Абрахам. Решили, что он нужнее, чем Ланда. Видел я и говорил с Ирин. Григ. Плохо, родненькая моя, очень плохо с Николаем. Состояние его чрезвычайно тяжелое. Выдержит ли несчастный наш друг, неизбывными муками своими ставший для нас одинаково близким и дорогим? Будем надеяться, что выдержит. Да найдутся в вас, родная моя, силы пережить жестокие, страшные и неумолимые удары судьбы, ожидающие вас впереди.

Крепко жму вашу руку, обнимаю Вас, неутешную в великой скорби Вашей. Симон».

Примчавшись тут же в Княж-Погост, я снова пошла «по домам» врачей. Доктор Абрахам, не пряча глаза, сказал: «Это лимфогранулематоз». Доктор Ланда подтвердил худшее: «У него лимфосаркома». Добавил: «Преступно было делать кварц!»

Ни один, ни другой не обещали Колюшке жизнь.

Колюшка верил в выздоровление. Страстно хотел жить.

«..А теперь, любимая, честное слово, температура утром сегодня — 36, вечером — 36,9. Сейчас, когда пишу, кажется, выше, но это от грелки. Глотаю сульфидин. Чертовски болит и мутит голову. Сегодня всю спину покалывает иглами, так называемая невралгия… но, главное, завтра с утра начинают колоть пенициллин каждые три часа… Все силы кладу на то, чтобы скорее и по-настоящему быть здоровым…»

Плохо помню, как и что я выполняла на работе. Были ежедневные поездки в Княж-Погост, добывание для Колюшки чего-то из лекарств, еды.

Три лазаретных барака находились на северной стороне ЦОЛПа.

— Добейся, чтобы тебя положили в тот, что стоит первым у забора, — просила я Колюшку в письмах.

Именно он находился против Клавиного дома. Я брала в руки гвозди, молоток и, под видом того, что чиню тес или трубу, забиралась на крышу. Оттуда можно было разглядеть не только окна его палаты и постель, но и его самого.

Предупрежденный записками, он ждал моих появлений, которые называл «восходами солнца». Подходил к форточке. Иногда мог подать знак о самочувствии. Уточнял в письмах:

«Все глядел в окно, ждал появления моего родного личика. Я считал, что твоя труба — третья. А ты вышла ко второй. Она мне не видна. Доска у забора возвышается, на коей лампочка, и только когда ты на секунду показалась у третьей, я подскочил к форточке…»

— А ну, слазь! — кричали мне вохровцы с вышки. Но Колюшка ждал «восходов», и я лезла на крышу. Наиболее рьяные наводили на меня пулемет: «Немедленно сойди!»

Под дождем за дряблый тес не всегда можно было зацепиться.

Соскальзывала на землю. И снова забиралась наверх. Мало-помалу вохровцы привыкли. Некоторые перестали «замечать». Я им кивала головой: «Спасибо, человече…»

Отчисленные из ТЭК после очередной кампании «усиления режима» Жора Бондаревский, Сережа Аллилуев, навешавшие Колюшку в зоне, все видели, знали, но успокаивали: «Он очень хочет поправиться и, конечно, встанет на ноги».

Колюшка уже не мог подходить к окну.

С крыши, через ограду и оконные стекла лазарета, я с трудом угадывала движения рук, выражавшие: «Вижу, вижу».

От лечащего лагерного врача Ирины Григорьевны я получила теперь разрешение приходить к ней домой в любое время. В один из визитов она заплакала.

— Красивый он человек! Я и не знала, что можно так любить, как он вас. Вхожу сегодня в палату, а он спрашивает: «А какого у вас цвета туфли, доктор? Когда я только сумею купить моему Томику такие? Хочу, чтобы она так же весело стучала каблучками».

«Почему он спрашивает, какого цвета туфли?»

— Он не может повернуть головы? Почему?

— Метастазы. Стал очень нервничать. Иногда просто страшно.

Жизнь превратилась в сплошную муку. Чем помочь? Что сделать? Я исписывала тетради писем. Сочиняла сказки. Жаждала перелить в Колю свои силы. Теряла рассудок. Опять и опять залезала на крышу.

«Моя родная! Том мой! Эликсир мой! Как только увидел тебя, все слетело вмиг. Девочка, я вчера не мог написать. А сегодня я себя чувствую лучше, но невыразимо слаб. Позавчера с 11 ночи до 3-х был этот невралгический приступ. Думал, что не увижу утра. Сердце схватывала судорога, и нечем было дышать».

Я должна была находиться при нем неотлучно. Ну хотя бы возле ЦОЛПа. Снова просила знакомых похлопотать о работе в Княж-Погосте.