Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Дарья Васильевна спрашивала, чем может помочь Коле. Сама жила в чужой семье. Своего угла не имела.

Письма ее, трогавшие своей безыскусностью, я пересылала Колюшке, умоляя его скорее откликнуться, объяснить все, как найдет лучшим.

Колюшка медлил. Понимая, как ему горько и тяжело отягощать материнскую душу известием о том, что это не ссылка, как я ей написала, а лагерь, я продолжала настаивать: «Ответь!»

Наконец, гонения на «бывших заключенных» в 1950 году были объяснены. Сполна. Точки над «i» расставлены самым беспрецедентным в юридической практике образом.

В Княж-Погост на несколько спектаклей прибыла основная труппа Сыктывкарского театра. Привезли спектакль по повести Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды».

Сеня Ерухимович, только что вернувшийся из гастрольной поездки, звал посмотреть. В конце концов это было лучше, чем видеть, как Клава сидит за бутылкой. Но спектакль был скучен, настроение — тяжелое. Пообещав, что утром зайду к Сене, я после первого акта ушла. Сеня остался досматривать спектакль.

А утром, подходя к центру поселка, где жила Сенина семья, я увидела несущуюся по деревянным панелям растрепанную, с опухшим от слез лицом Фиру. Она изменила направление, побежала ко мне:

— Идем скорее к нам! Сему арестовали!

— Опомнись, Фира, что ты говоришь? Скажи вразумительно.

— Сему после спектакля уже ждали двое. Арестовали на улице. Невероятно. Немыслимо. И у меня вырвался тот же сакраментальный вопрос: «За что?»

Обезумевшая Сенина мать кричала: «Сыночек мой! Сыночек! Иди скорее домой!» На квартиру к ним из управления лагеря прибежали за мной:

— Вас просят зайти к Шустову. Сейчас же, если можно.

Закрыв дверь, там меня обступили со всех сторон. Бывшие зеки, освободившиеся в сорок седьмом, пытаясь уцепиться за какое-то логическое звено, разрывали меня на части:

— Вы с ним ездили на гастроли. Может, он там совершал какие-нибудь махинации с билетами?

— Да что вы! Нет!

— Может, он говорил то, что не следует?

— Ничего не говорил.

— Припомните! Может, что-то замечали сами?

Я ничем не могла утешить переполошившихся, взбудораженных арестом Сени людей. Лица у всех были серые, вытянувшиеся. Спрашивали друг у друга!

— Понимаешь что-нибудь?

— А что тут понимать? — тяжело и весомо произнес, наконец, один из них. — Начался второй тридцать седьмой! И начали его с евреев.

«При чем тут евреи?» — не удивившись тому, что «начался второй тридцать седьмой год», подумала я.

Фира добивалась свидания с братом. Захватив для Сени свою бывшую лагерную телогрейку, я пошла вместе с нею. Сенины объяснения подтвердили то, что могло именоваться только сатанинским психозом власти.

— Обвинений новых никаких, — сказал он. — Все те же, что были при первом аресте. Увозят для допросов в Сыктывкар. Из другой камеры получил записку от Толубенко. Пишет, что новых обвинений тоже не предъявили. Сказали: вышлют в Сибирь на пожизненное поселение.

«Обвинения те же. Новых не предъявляют!» И человек опять в тюрьме.

Таких, которые отказались бы верить в то, что отсидевших по приговору десять лет арестовывают вторично, все за то же — «ни за что», не было. Опытом своим поверили: «Так было, так есть и будет».

В Сыктывкаре арестовали Миру Гальперн. Следом за ней — ее мужа Алексея Линкевича. В Курске отыскали и вторично арестовали Тамару Цулукидзе. Страх ареста и ссылки снова повис над нами на все двадцать четыре часа в сутки. Заготовляли сухари. Ждали.

Нет, то был не тридцать седьмой год! Шел пятидесятый! Было чуть тише. Добивали уже не таких в расцвете сил, какими были в тридцать седьмом, а недобитых. Обирали обобранных и, как в той притче о податях, уже не плакали. Смеялись. Во всяком случае, пытались.

— 0-ля-ля! На сегодня мы, кажется, живы! — приговаривала приятельница-француженка каждый вечер. Остроумный человек Лев Фруг шутил:

— Гадаете, по какому принципу забирают, голубчики? Без оных! Давайте-ка лучше купим сами билет до Красноярска. Заявимся к властям: вот, мол, прибыли! И столыпинский не понадобится!

Из Усть-Куломского театра вернулись уволенные оттуда Хелла Фришер и китаец Шань. Шань чудом устроился в Сыктывкарский театр кукол. Румын Тарно, занимавший должность фармацевта при железнодорожной поликлинике на станции Микунь, устроил в амбулаторию сестрой-хозяйкой Хеллу. Оба стали усиленно хлопотать о месте для меня. И «интернациональные» связи выручили.

Меня вызвали на переговоры, вызвали как раз в тот момент, когда Колюшку наконец положили в цолповский стационар.

Микунь, где находилась поликлиника, отстоял от Княж-Погоста на сто километров. Уезжать в момент, коща Коля так остро нуждался в помощи, казалось немыслимым. Но поддерживать его при туберкулезе желез надо было хотя бы усиленным питанием. Для этого требовался заработок. В Микуни же главврач пообещал взять меня санитаркой.

— Оклад триста рублей. Жилья нет. И не обещаю. Через пару месяцев смогу вас перевести на должность медстатистика.

Я согласилась.

Хеллу приютили супруги Шпаковы. В двухкомнатной квартире большую занимали они, маленькую — геолог. Хелла спала в кухне на полу слева. Мне положили матрац справа.

Теперь Колюшка мог за меня не волноваться.

«Работаю. Живу в тепле и уюте. Со мной все устроилось. Главная забота у нас одна: твое здоровье! И еще раз оно! Я и лекарства тебе здесь смогу доставать, какие понадобятся!»

В самом деле, добрый аптекарь Тарно обещал выписывать все, что будет нужно. Как работник железнодорожной поликлиники я получила бесплатный проездной билет до Княж-Погоста. Накануне выходного дня мчалась туда. Ночевала у Клавы. Искала встреч с кем-либо из зоны: чтобы передать в лазарет еду, разузнать о Колюшкином здоровье.

Я укоряла его за то, что он не ответил матери. Колюшка обещал, но… оттягивал. И вдруг, как смерч, — письмо правды. Я читала и не верила написанному:

«Мне очено плохо, Том! Я не могу тебе не сказать этого. Жалко, что ты уже сообщила маме о моем существовании. Может, и не надо было тревожить затянувшиеся раны. Какая ей, уже старенькой, больной и одинокой, польза от меня? Вот человек, поистине проживший жизнь в беспросветной бедности и ежедневном горе. Мой родной, прости за это письмо. Я долго не находил в себе сил написать его таким. Но все несу к тебе. Мне очень тяжело. И не только сегодня, но и вчера, позавчера. Опухоли остались прежними… появилась температура».

В Княж-Погосте я разыскала адрес лагерного врача. Незнакомая женщина-врач приняла враждебно. Я просила выслушать меня, сделать для Колюшки и положенное и невозможное, подсказать, какие нужны лекарства. «Ему только тридцать два года! Он талантлив! Добр! Красив! Прошел войну. Наша любовь победила лагерь. Я нашла его мать. После десяти лет мать обрела сына. Его необходимо поставить на ноги. Умоляю вас…»