Андрей Белый - Воспоминания о Штейнере

В этом несении креста, в неустанном самоограничении во имя других, — сказывалась его центральная христианская линия.

Он всемерно старался быть "ВСЕМ ДЛЯ ВСЕХ"; и он же раскрыл этот лозунг ап. Павла: всей жизнью своею.

Деятельность его уподоблялась перманентной деятельности вулкана, сотрясающего окружающих подземными толчками, вызывающими в них эффект потрясения; все вокруг него было потрясено; и все, находящиеся в его обстании, для лиц, непосвященных в этот темп трясений, ходили со странно расширенными глазами; казалось: лица их вытянуты от изумления; было чему ИЗУМЛЯТЬСЯ! И не смешны были эти расширенные глаза, такие глаза, вероятно, делаются во время землетрясений; он — потрясал основы косного покоя; каждым днем своей жизни.

Одновременно текла перманентная лава лекций его; и, конечно, после известного периода (для кого год, для кого два), надо было его не слушать, или слушать умеренно; иначе сознание отдельного человека ощущало себя засыпанным материалом, им подаваемым; еще далее — наступала анестезия восприятий; но как школа встряски сознания, — эту лаву лекций надо было испытать; и, испытав, — бежать от нее. Ведь он говорил не для одних и тех же слушателей; он говорил — "ВСЕМУ МИРУ"; и пусть этот мир от него отворачивается; в отмежеванное ему лекционное 25-ЛЕТИЕ он точно спешил выговорить то, что, остыв, в столегиях, может быть, будет плодоносящею почвою новой культуры; и если он некоторых, неосторожно приближенных, сжигал своей лавой, он не мог остановить ее, ибо он выговаривал не ближним, а всему земному миру; и говорил — не четверть века, а — ВЕКАМИ ВЕКОВ.

Им не записана и тысячная доля выговоренного, кое — как закрепленного стенограммой; собери все стенографированное (и просмотренное и не просмотренное), огромная комната, уверен я, наполнилась бы с полу до потолка ценнейшими материалами, прогнозами и полетами, и мелкими штрихами, и "МИРАМИ", и формулами; вот она — будущая магма: плодоносящая почва: культуры грядущих столетий.

Он торопился выговорить свой "МУЗЕЙ СТЕНОГРАММ"; он — не мог остановиться; через голову тысячей, его окружающих, он говорил с невнимающими ему миллионами: современников и тех, кто родится.

Отсюда это неравновесие двух устремлений в нем: КОНКРЕТНО ЗАНЯТЬСЯ с каждым из приходящих к нему; и, одновременно, — невзирая на тех, кто его окружает (готов, не готов, понимает, не понимает) говорить "ПЛЕНУМУ" своей подлинной аудитории: всему человечеству.

Неравновесие разрывало его, — "УЧИТЕЛЯ РАВНОВЕСИЯ"; и он разрывал души его окружающих, — он — "ЦЕЛИТЕЛЬ ДУШ".

Я не знаю никого, кто бы сочетал в себе такую мощь ДАРОВ с такой БЕСПОМОЩНОСТЬЮ в неумении заставить правильно взять эти ДАРЫ своих близких.

И опять встает мне: неуравновешенный, хвалящийся и силой, и немощью своею апостол Павел, которого он так понимал, что всякое его слово об апостоле вызывало во мне: как бы вздрог от электрической искры.

И опять — таки: как из вулкана с грохотом взлетают камни под небо и, взлетев, падают вниз, — так из него под небо взлетали огромнейшие задания, полные гениальных возможностей: эвритмия, педагогика, "НОВОЕ РЕЛИГИОЗНОЕ СОЗНАНИЕ", проект ликвидации государства, первый Гетеанум, второй; и иные из предприятий так, как вулканные камни, обрушивались на него самого: провал социальных идей его учениками, почти провал всего А. О., пожар Гетеанума и т. д. Эти удары камней о их выбросивший вулкан, деформировали, разрушали жизнь вулкана, а он продолжал бить в небо новыми и новыми грандиозными предприятиями, пока смерть не оборвала его деятельности.

Я не знаю прекраснее явления; четыре года наблюдал я этого человека во всех проявлениях: в величии, в простоте, в равновесиях и неравновесиях, в справедливости и несправедливости, в любви, в гневе, в скорби, в смехе, в шутке; и — что же: померк он во мне, как просто человек? Нет, — сквозь все, что я в нем понял и чего не понял, выступила основная тема: медленно разгорающихся — восхищения, любви, доверия, радости, что судьба сподобила меня его встретить, ибо он — главная "НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ"[123] моей жизни… даже в "БОЛЯХ", которые он невольно мне причинил; и эта, мне причиненная боль, — боль о мире, а не боль о моей бренной жизни.

Он заставил меня переболеть собою, сперва успокоив те боли, которые наросли на мне, как тоска по действительному человеку; он показал мне величие "ЧЕЛОВЕКА", себя, унизил во мне моего "ЧЕЛОВЕЧКА"; но и это унижение — во славу: для правды.

В 12-ом году первая встреча с ним извлекла из груди моей вскрик восхищения; и теперь, в 28‑м году, делая эту приписку к воспоминаниям о нем, я свидетельствую: с радостной ясностью вспоминаю я доктора: ни одной тени, ни одного пятнышка, заставляющего в нем усомниться!

У многих ли в мой возраст есть счастье так верить в "ЧЕЛОВЕКА ВООБЩЕ", как я верю; и это потому, что я "ЧЕЛОВЕКА" видел воочию.

В докторе — деятеле самым прекрасным феноменом был доктор — человек.

Глава 2. Рудольф Штейнер, как человек

Все, записываемое о Штейнере, не дает действительных впечатлений; к воспоминаниям этим я подступал многократно, терпя лишь фиаско; фигура Штейнера в "ВОЗВРАЩЕНИИ НА РОДИНУ" — явный провал; попытка заговорить о нем в "НАЧАЛО ВЕКА" — провал; раз пытался я коснуться письменно отношений к доктору, как к водителю (для себя): провал; провалившийся трижды с "намерениями", я набрасываю откровенно сплошной ералаш впечатлений о "ДОКТОРЕ" (да разрешат мне так звать его: так называли его мы); и важное, и пустяки я валю в одну кучу.

Чтобы ухватывать проявление конкретной жизни в докторе, надо расшириться; тут наталкиваюсь на границу своих отношений к нему; и описываю не его, а досадное ощущение своей ограниченности.

Доктор стоял перед нами как бы с таким жестом, точно готов он навстречу откликнуться; каждому: мы же стояли перед ним, едва сдерживая свой порыв: к нему броситься; но мы не знали, как броситься: мы не умели броситься: из нашей душевности в дух; не мог нас насильно тащить: ведь попытки его окончились бы неудачей: шипы, которыми мы обросли, вероятно, вонзились в него бы; обратно: в пыле нашего приближения мы наталкивались на порог: неумения конкретно любить человека (не только в пыле сантиментов и не только в головном признании); мы не умели любить его мудро; делами любви; обнаруживалось: переживания любви, или мысль о любви очень часто эгоистичны; выступал скрытый в нас эгоизм многообразием проявлений; например: начинали покрывать чувством любви его слова тогда, когда он просил критически относиться к ним; в жесте ж взятия их брали на ВЕРУ; действовала в порабощенности его мыслью кривая ЛЮБОВЬ. Я ловил себя на внутренних словах, обращенных к нему: "И ты в чем — нибудь ошибаешься, если ты ЕЩЕ человек; ошибались и апостолы. Но пусть мне укажут на гибельные последствия твоих ошибок, я их хочу разделить с тобою, как карму твою; и это потому, что я тебя люблю".