Искусство как выбор. История моей жизни - Зельфира Исмаиловна Трегулова

рассказ, в этот момент дверь в аудиторию открывается, заходит девушка, извиняется, идет к последней парте и заглядывает в нее. В недоумении застывает, не обнаружив искомого, еще раз извиняется и уходит. И тут почтенный профессор улыбается и говорит, красиво грассируя: «Такое впечатление, что она забыла в парте свои трусики». Было очень смешно, правда. Помимо блестящего и меткого юмора, у Виктора Никитича была одна удивительная особенность – он очень точно чувствовал время, даже не глядя на часы. Он говорил: «Лекция закончена, идите», – и в этот самый момент звенел звонок.

После третьего курса мы поехали на практику в Ленинград с Риммой Савко и Михал Михалычем. Это была упоительная поездка, несмотря на чудовищность бытовых условий в общежитии Ленинградского университета, где туалет напрочь залило водой и не только ею. Ходить по любимому Ленинграду с Алленовым и Савко было здорово: они оба очень много знали, и эти прогулки превращались в настоящее романтическое путешествие, на каждом шагу открывавшее что-то новое в, казалась бы, хорошо знакомом городе. Прекрасно мы съездили и в пригороды – Павловск, Царское Село, Петергоф, Гатчину и даже в закрытую в те времена Стрельну, куда нам с трудом, но удалось пробиться.

Именно в Ленинграде, вместе с Алленовым и Савко я впервые увидела картину Тарковского «Зеркало», ставшую для меня на многие годы главным и любимейшим фильмом. Его практически нельзя было посмотреть на большом экране в Москве, и наши преподаватели, разузнав, что он идет в одном из кинотеатров на окраине Ленинграда, повели нас смотреть этот фильм. Интересно, что пошли не все – наиболее продвинутые собрались в этот вечер на концерт группы «Арсенал», и Алленов сильно возмущался этому предпочтению. Фильм потряс – формой, смыслами, глубиной и недосказанностью, блестящей игрой актеров и невероятной операторской работой Георгия Рерберга. А больше всего тем, как же можно было выразить такое сложное содержание столь тонко и совершенно, заставив весь громоздкий съемочный процесс работать для выражения того, что почти невыразимо и рассеивается как дым от любого резкого движения.

* * *

Четвертый курс – это время окончательной специализации, выбора научных руководителей и тем дипломных работ.

Я сразу определила для себя, что хочу специализироваться по русскому искусству рубежа XIX и ХХ веков, невзирая на взращенную в нас лекциями Гращенкова любовь к итальянскому Возрождению. И очень хотела писать дипломную работу у Алленова, хотя, возможно, было бы правильнее выбрать в качестве научного руководителя заведующего кафедрой русского искусства и прекрасного ученого Дмитрия Владимировича Сарабьянова. Я с большим интересом прослушала его спецкурс «Русское искусство в кругу европейских школ», это мне многое дало на будущее, но я понимала, что мне ближе подход и тип рассуждений об искусстве Алленова – тем более что он прекрасно ко мне относился, хотя попасть в число тех, чьи способности Михал Михалыч признавал, было непросто. Так или иначе, когда я пришла к Алленову с просьбой взять меня в дипломники, он спросил меня – почему не к Сарабьянову, но, не без некой доли кокетства, согласился.

Идея работы, которую мне предложил Алленов, – «Античная тема в русском искусстве рубежа XIX–ХХ веков» – мне сразу понравилась. Я заявляю тему на заседании кафедры, и тут Рафаил Самуилович Кауфман, который читал у нас курс по художественной критике (читал блестяще), задает провокационный вопрос: «А у кого вы хотите писать работу – у Сарабьянова или у Алленова? Кого вы выбираете в качестве научного руководителя?» Старый лис, немало попортивший крови в 1930-е годы своим коллегам по Третьяковской галерее и не только им, знал, что спросить: он недолюбливал Алленова и специально пытался столкнуть молодого преподавателя с заведующим кафедрой. Михал Михалыч смешался, сказал, что так нельзя ставить вопрос, и тут нам на помощь пришел сам Дмитрий Владимирович, который спокойно сказал, что действительно нельзя публично задавать студенту такие вопросы и что сама тема подсказывает – научным руководителем этой дипломной работы должен быть именно Алленов. И тут уже я спокойно могла сказать, что да, хотела бы писать диплом у Михал Михалыча. Самое главное, что Сарабьянов понимал, что я и так ученица Алленова, и это ничуть не сказалось на его прекрасном ко мне отношении, которое не раз еще проявилось.

Испытания и вызовы

Я хорошо училась, и мне дали понять, что собираются рекомендовать меня в дневную аспирантуру. Понятно, что все эти расклады были предварительными, очень многое зависело, в конце концов, от качества дипломной работы и от хода защиты.

А когда после окончания учебного года я приехала на каникулы в Ригу, я узнала, что у моей мамы рак.

Я больше всего на свете боялась смерти, еще с того момента, как впервые увидела убийство в кино. И больше всего боялась, что умрет моя мама. Это был такой вечный кошмар, иногда ее смерть мне снилась по ночам и я в ужасе просыпалась. У мамы обнаружили саркому тазобедренного сустава – она за пару лет до этого очень сильно ударилась в экспедиции о металлическую ручку двери студийного автобуса. Нога болела, но районный врач, сославшись на мамину мнительность – а она действительно была очень мнительна, – отказалась делать дальнейшие исследования. В итоге образовалась саркома, маме предложили радикальную операцию, означавшую ампутацию ноги, и она отказалась, в том числе боясь, что как тяжелый инвалид станет для всех – и в первую очередь для меня – огромной обузой.

Осенью, когда я училась на четвертом курсе, ее направили на консультации в онкологический на центр на Каширке в Москве, но там подтвердили, что иные виды терапии, в том числе и лучевая, вряд ли помогут. Мама лежала потом в 62-й больнице в Красногорске и в ЦИТО, пробовали разные виды альтернативного лечения. Я почти каждый день к ней ездила и видела, насколько беспощадна эта болезнь и как мужественно люди пытаются с ней справиться и с этим жить. Очень помогали жившие в Москве мамины студенческие подруги, и тоже старались часто ездить в больницу. Неизбежное уже становилось понятным, и тогда мама, списавшись и созвонившись с сестрой, которая жила в Киргизии, решила осень и зиму провести в Чолпон-Ата, еще раз увидеться со всеми близкими, в том числе и с жившим во Фрунзе братом, поговорить обо всем, о чем раньше не было времени беседовать и что бесконечно откладывалось на потом. Мама очень сблизилась в эти месяцы со своей сестрой, и, когда она снова уезжала в Москву на лечение, обе понимали, что видятся в последний раз.

Было очень трудно осознавать, что мамина болезнь неумолимо прогрессирует, хотя кто-то из лежавших рядом пациентов достигал реальных результатов лечения. Мама уже с трудом передвигалась, и когда после летней сессии моего четвертого курса мы уехали в Ригу, мама