Одиссея Тонино - Тонино Гуэрра

Готические дворцы и памятники Возрождения, так хорошо сохранившиеся, вызывают во мне привычное восхищение. Однако руины помимо восхищения требуют моей нежности и сочувствия к их человеческой агонии.

В памяти оседают тихие беседы с немыми предметами. Эти затаенные разговоры проясняют скрытые от нас истины. Тяга к покинутым местам во многом зависела от соседства сада с двором моего дома на улице Верди. Четыре метра металлической сетки до покосившегося сарая, где кучей был насыпан уголь. Мой отец продавал его, отвешивая на прикрепленных к потолку весах. За сеткой — зеленое поле Милотти, которое кончалось садом семьи Морони.

В ту пору я очень дружил с Федерико, их старшим сыном. Мы сидели вместе в хлеву и слушали, как идет дождь и стучат капли по листьям инжира. Куры оставляли на влажной земле следы, похожие на иероглифы.

Мне намного проще было осуществить намерение уединиться, потому что моя жена решила уехать в Москву. На некоторое время. Одна. Это меня удивило. За тридцать лет нашей жизни лишь я настаивал на возвращении в Россию. В последнее наше путешествие, которое продолжалось дольше обычного, она вновь обрела глубокую привязанность к друзьям, проснулся интерес к театрам и концертам.

Когда мы вернулись, лабиринт нашего дома, образ жизни, немного уединенный на природе, не удовлетворял ее более. Когда она решила возвратиться в Москву, я не спросил ее, сколько времени хочет остаться вдали от меня: понимал, что она растеряна.

После ее отъезда много дней мне не хотелось ни с кем говорить. Я поднимался наверх в сад миндаля, откуда мы вместе смотрели на долину. Однажды, перед вечером, я сел за стол, где она оставила вазу с розами. Теперь они завяли, я старался услышать шум падающих лепестков, когда они касались стола. Так она научила меня в Москве.

Наш след земной сотрут,

Сокроют солнце, ветер, воды.

Оставленный им знак иль тень

Мы силимся найти.

Так и жена моя в Москве

Стремится отыскать слова,

Оброненные тридцать лет назад,

Их в поле травы сохраняют,

Где мы пушинки белые сдували

С головок одуванчиков —

Цветы цикория так называют.

К счастью, во мне крепла спасительная мысль уехать на некоторое время и увидеть те места, где летает пух. С этой долиной меня связывали воспоминания детства. Брат возил меня в горы к вершинам Апеннин на грузовике. Путешествие, полное приключений. Я знал, что почувствую, вернувшись: то же самое, когда мальчиком воображал, что море окончательно затопит собою пляж и все остальное. Понимал, что пройдусь по тропам забытого.

Я остановился и долго смотрел на мир жестяных крыш над грубо сколоченными досками, поросшими мхом, со щелями, затянутыми паутиной.

Отвлекло меня появление нереальной фигуры: ко мне, как к давнему знакомому, с улыбкой подходила старая женщина. Она принимала улыбкой каждого, кто попадал в этот безлюдный мир. Я утонул в спокойствии ее глаз, которые поначалу казались подернутыми туманом. Ее взгляд постепенно прояснился, как глубокая прозрачная вода показывает тебе свое дно.

В какие-то моменты жизни случается испытать пронзительный восторг и потрясение. Ты наслаждаешься этим тайно, не пытаясь ничего объяснить. И сумерки души не кажутся более такими непроницаемыми. Лицо подошедшей женщины через многие годы напомнило мне мою бедную мать, не знавшую грамоты, но мысли ее были чистыми и удивительными. Она была сильной, несмотря на ее хрупкие кости. Могла остановить бегущую лошадь, ухватив свисающие до земли поводья. Мне до сих пор больно за недостаток проявляемой к ней нежности. Я корчился от стыда за ее невежество, не понимая, насколько велика ее мудрость.

В те времена жили гиганты, способные преодолевать нечеловеческие трудности. Они умели прокормиться, не теряя достоинства. Я последовал со старой женщиной по неровной поросшей кустами дороге. Мы прошли дубовой рощей, где воздух почти всегда пронизан перьями и летающим пухом. Их оставляют в небе этого отдельного мира птицы в период линьки.

Иногда мы огибали холмы, покрытые каменной коростой, которая легко крошилась от солнца и дыхания ветра. И тогда вся эта зернистая материя катилась вниз по склону, образуя маленькие пирамиды осколков на дороге, что спускалась к мосту Сестино. Нам надо было добраться до светлого склона скалистых гор. В июле во время полнолуния на этом склоне возникает особое свечение. Лунный свет попадает на скалу и она отражает его, посылая в долину. Идем вдоль каменистого ущелья, за ним открывается поляна с травой, усеянной белыми мотыльками, которые поднимаются в небо при нашем появлении. Запах лимона мы услышали, когда было еще далеко до маленькой часовни.

Ее сложили угольщики из дерева и жести. Преодолев трудную часть пути, мы добрались до нее довольно быстро. Церквушка была окружена дубами, которые спускались к каменистому ручью. Пенистый ветер убегал вниз по расщелине, гладил стены старой постройки. Моя спутница открыла затворенную на деревянный засов дверь.

Я не сразу увидел, что было внутри. Разглядев, был поражен: весь пол был устлан зеленым ковром травы «Луиза». Она тихо колыхалась, послушная ветру, доносившемуся из верхнего оконца. И ничего другого, лишь эти листья. «Каждое воскресенье, — доверилась мне старушка, — вот здесь, перед часовней я становлюсь на колени и вдыхаю этот запах. Он приносит смирение и благодать. Это моя молитва. Трава здесь весь год зеленая. Видите, из того маленького окошка до нее долетают брызги, когда идет дождь». «Кто посадил эти листья?» — любопытствую я. В ее глазах появилась нерешительность: «Листья умирают и рождаются сами. Кто-то так хочет, но я не знаю кто». Старуха опускается на колени, а я стою рядом с ней. Она не отрывается от листьев травы «Луиза». Никто и не пытался объяснить, отчего жизнь зеленого покрова непрерывна. Я стыдился встать на колени. Мне казалось, что это противоречит моим убеждениям. Тогда я сел рядом. Она ушла в себя. Зеленый ковер все более зачаровывал меня, и мысли питались его ароматом.

В конце войны почти исчезло поклонение разлитому в воздухе запаху. Немногие приезжали сюда. Те, кто верил тайно и убежденно. Поднявшись, спутница долго прощалась со мной, пожимая руку, сказала, что уезжает к больной сестре в Сицилию, но в случае надобности я могу обратиться к женщине, которой она оставляла дом. Это и была одна из последних прихожанок маленькой церкви с ее ароматом, приехавшая на покаяние.

Уходя, обернулась, чтобы сказать мне: «Встречи часто начинаются в момент расставания». Она не дала мне времени ответить. Я долго оставался под впечатлением этой загадочной и прекрасной фразы.

Я