Евгений Шварц - Телефонная книжка

У

Перехожу к букве «У». Управление по охране авторских прав.[0] Когда пришел я туда в первый раз, называлось оно, кажется, иначе. В 1929 году. Как будто еще МОДПиК[1]. И встретили меня там неприветливо, когда получал я свои авторские, очень маленькие, за «Ундервуд». Исчислялись они, как и теперь, процентом с валового сбора, а билеты в ТЮЗе были очень дешевые, чуть ли не бесплатные. Затем увидел я там впервые Андрея Семеновича Семенова. Глаза черненькие, близко поставленные, нос хрящеватый и горбатый, лицо худое, вытянутое, небольшое, как сам Семенов, выражение губ скорбное, или ожесточенное, или оскорбленное. Темперамент бешеный, но взятый в кандалы, ходящий в ярме. Хотелось бы мне хоть в щелочку заглянуть, разглядеть, какие разрушения и чудовища породила загнанная внутрь сила в душе этого глубоко современного создания. О разрушениях и чудовищах говорю потому, что по ряду проявлений чувствую, что оседлан, взнуздан и взят в шоры он не к добру. Я и на себе испытал в начале тридцатых годов его норов. Он взыскал с одного меня долг общий мой и Олейникова за книжку «Газета». Олейников служил в Детгизе и у него выходили книжки, но он, Семенов, удержал полностью и без того ничтожные мои авторские только из неопределенной ненависти. Зато долг Нардома мне не взыскал.

Жаркое лето 33–го года. Мы сидим в Сестрорецке без копейки. Иногда не хватает даже на обед. Сняли чердак над Кавериными за 250 рублей. С дачевладельцами кое- как расплатились и пропадаем от безденежья. Настроение отличное. Народный Дом, открывший Музыкальный детский театр, где шел «Остров 5 к»[2], не заплатил мне ни гроша, хоть пьеса уже и прошла. Они должны мне по договору 500 рублей. И вот отличное настроение мое гаснет: надо ехать в город к Семенову узнать, взыскал ли он эту сумму, по тем временам очень заметную. Я предвижу, что не взыскал. У Нардома запутанные денежные дела. Семенов, с такой простотой взыскавший с меня чужой аванс, в данном случае ничего предпринять не в силах, по его словам. И как говорятся эти слова! Однажды он крикнул, когда я вошел в отделенный фанерой закуток, где Андрей Семенович властвовал за письменным столом с папками и пишущей машинкой: «Подождите в коридоре, видите, что я занят!» При встрече с грубостью и открытым оскорблением я, к сожалению, тупею. И долго отходил я от посещений по Охране моих прав. Наш чердак с длинным окном виден был из окна вагона, когда поезд переезжал мост через канал перед Сестрорецком. И всегда вдали, в окне этом, в зелени деревьев я видел тоненькую фигуру в белом — Катя ждала меня, глядела, еду ли я. И я махал ей рукой, подавал знак, и она отвечала мне тем же. И среди своих я забывал, наконец, об искалеченной, садистической душе, пылающей серным пламенем за фанерной перегородкой. А через неделю опять отправлялся дышать этой отравой: деньги‑то нужны были! Но он их так и не взыскал в мою пользу. С течением времени отношения мои с Семеновым резко изменились к лучшему. Я увидел, какие проходимцы толкутся вокруг ВУОАП, и понял, что грубость Семенова с незнакомыми имеет и другие основания. Не одно только желание дать выход душащим его страстям. Разглядел, как он трудоспособен. Оценил знания его в области авторского права. Понял, как всем работникам управления отвратительно следующее обстоятельство: получая гроши, платить крупные деньги людям, которых они не уважают. Едва Семенов решил в душе своей, что я не проходимец, отношение его отношении ко мне резко изменилось. Но чувство, образовавшееся вначале, не совсем прошло.

В моей душе не прошло чувство от скованного, беснующегося, а может быть, и бесноватого существа, нападавшего на меня от избытка каких‑то темных сил. И как ни дружелюбно мы теперь разговариваем, я вспоминаю, что видел его голым, и какое это невеселое зрелище. Столько же, сколько Семенова, помню я Марию Васильевну. Это она выписывает тебе причитающийся гонорар. Подсчет производится с начала года: выписываются все суммы, причитающиеся тебе, потом все, что ты получил с начала года, и ты, трепеща, ждешь, что получится после того, когда из первого итога будет вычтен второй. И Мария Васильевна, горемыка и одинокая женщина, потерявшая единственную дочку. Только у нее и есть на свете, что мать, да и та все хворает. Живет Мария Васильевна в крошечной комнатке — потеряла площадь в эвакуацию. Хворает. У нее что‑то со щитовидной железой. Она коренастая, с большим, излишне плоским лицом, с белыми глазами, за последние годы чуть излишне выпуклыми от болезни ее. И в ней бродят и не находят выхода силы. Она никак не может их направить себе на пользу, а все сердится. Мы с нею, кажется, в дружеских отношениях, но как ненавидит она всех, кто попадет под сердитую руку, и как ненавидят ее сотрудницы. Большая часть из них. До войны, когда помещалось управление на улице Росси, работал там бухгалтер длинный — длинный, с худым лицом, со щеками, румянец которых отдавал в коричневое. Не в пример остальным, крайне вежливый. Всегда старающийся помочь тебе. Известный как отличный финансовый работник. И вдруг — удар грома. Выяснилось, что он в течение нескольких лет растратил какую- то неслыханно большую сумму. Его судили, приговорили к расстрелу, но заменили приговор пятнадцатью, кажется, годами и сразу взяли на финансовую работу в недрах органов — так, во всяком случае, рассказывали. Вторая крупная растрата обнаружилась в конце войны. Очень привлекательная женщина, молодая, с кротким лицом. Говорили, что она возлюбленная Андрея Семеновича. Несчастная покончила самоубийством. Своеобразное учреждение, собирающее деньги, и крупные деньги, ВУОАП уже имеет своих мучеников, свои жертвы. В выплатной день — дым стоит столбом. Мученица- кассирша, страдающая бронхиальной астмой, глухо, мягко, глубоко кашляя, выдает по ордерам деньги и жалуется, что перегородка комнаты не до потолка.

Сколько ни проси — в коридорах все равно курят. Там тесно. Очередь к Марье Васильевне. В дымной полумгле видишь полную женщину, вдову опереточного сценариста, молодых авторов эстрадных песенок. Длинного старика, всегда полупьяного, со страстью осуждающего неведомо кого. Кто он? Не знаю. При встречах здоровается с таинственной улыбкой. Иногда говорит: «А помните, как мы встречались в Кирове?» Хоть убей, не помню. За что он получает авторские? Они, как заметил я, встречаясь с ним у кассирши, невелики. Не превышают ста рублей. Аранжировал что‑нибудь. Перед кабинетом Андрея Семеновича светлее. Здесь несколько кресел. Овальный столик. Полно и тут. Все оживлены — в получении денег есть нечто возбуждающее. Кроме того, примешивается элемент игры: отчеты пришли, но никто не знает, сколько придется на его долю, да и вообще получит он что‑нибудь, когда Мария Васильевна подсчитает два столбика и вычтет один из другого. Вроде как бы лотерея. Есть среди присутствующих и авторы, которым ничего не причитается, и они знают об этом. Но и они ждут, надеются перехватить что‑нибудь у тех, кто посчастливее. Раз в декаду взбираются по крутой лестнице на пятый этаж драматурги и композиторы. В бухгалтерии стучат счеты. К Андрею Семеновичу, постучавшись, входят подписывать получившие от Марии Васильевны ордера, глухо кашляет кассирша. Клубами ходит табачный дым. В невыплатные дни в коридорах тихо, работает без устали только аппарат. Да после трех сидят у Андрея Семеновича люди, пришедшие посоветоваться о своих авторских делах. Иной раз удаляется Андрей Семенович в суд, защищать права авторов. И я со страхом думаю, что будет, если начнутся какие‑нибудь реформы в области авторского права. ВУОАП учреждение нервное, строгое, но стольких кормит, подкармливает, защищает. Ничего, кроме хорошего, мы от него не видели. Дай ему бог здоровья.