Евгений Шварц - Телефонная книжка

ТЮЗ[0] — существо гораздо более сложное, чем Театр комедии. Здесь любовь к блеску и славе сильно затуманена традициями театра, театра воспитывающего, самоотверженного, особенного — от сценической площадки до актерского поведения. И в самом деле Брянцев, со своей особенной наружностью, бородкой, брюшком, любовью к морскому спорту, особой хитрой повадкой в обращении с властями, оказался, вместе с тем, до самой своей глубины верным своему особенному делу. Уходящих считал он искренне дезертирами. Но, как нарочно, все, кто посильней, бежали от полукруглого зала, и необыкновенно эмоционального зрителя, и сценической площадки, требующей особого мастерства. Ушли Полицеймако[1] и Чирков, и Черкасов, и Пугачева[2]. Тяжелее всего перенес Брянцев последнюю измену — уход Мамаевой[3] в Александринский театр. А верные? Увы! Самые чистые из них оказывались бездарными. А иные и нечистыми и бездарными. Остальные же — не то, что притворялись особенными.

Они не притворялись особенными, но сами верили, что они такие, подчиняясь особенному духу театра. Но, увы, оставались обыкновенными актерами, и театр оставался все‑таки скорее всего театром, подчиняясь особенностям общетеатральным. И ссорились из‑за ролей, может быть, только меняя терминологию, и, то верили руководству, то не верили, а один раз даже раскололись — ушли в Новый ТЮЗ[4], во главе которого стал Зон. Но Новый ТЮЗ погиб, а старый все держится, и Макарьев, уже седой, все произносит речи автоматического характера и все обижается, неведомо на кого, только не на себя. И обижает в последнее время Брянцева. А старик хворает и кажется ясным, как стеклышко, и простым, и единственный внушает уважение из всего театра, особенное уважение, которое хотел завоевать смолоду и завоевал, наконец. Им, в сущности, и держится театр. С театром, где шли твои пьесы, образовывается особая связь, как будто кровная. С ТЮЗом, и Новым, и основным, с Театром комедии эта связь есть. Но я сердился часто на ТЮЗ прежний, он неприятен мне иногда, точнее, бывал неприятен. Теперь старые счеты затуманены. И, водя Брянцева, как бы неосуществившуюся идею ТЮЗа, я испытываю только умиление.

Томашевские Борис Викторович и Ирина Николаевна. Он высокий, выражение упрямое, несколько сварливое, словно он не шутя играет в свои соседи и всеми недоволен. Человек любопытный. По образованию инженер, а по специальности литературовед. Доктор филологических наук. При всех взрывах и переворотах он, по тяжести характера, усидел в Пушкинском Доме. Выступает на заседаниях свирепо, ухитряясь, иной раз, кусать правых так же злобно, как виноватых. Уважаем. Но говорят о нем, поеживаясь, словно собираясь что‑то прибавить, отдавая ему должное. Что‑то оговорить. Всеми недоволен и всех обидел. Жена его, Ирина Николаевна, полна сил, которых хватило бы на множество людей. Хоть на учреждение. До сих пор сохраняет привлекательность, Она и пишет что‑то и ведает дачей, что завела она в Крыму до войны, обменяла после войны и еще раз обменяла два — три года назад. И делами детей своих, сына и дочки, занимается она властно, хоть они уже имеют своих детей. Назвать ее бабушкой не позволяет очевидность. Встречаемся мы с Томашевскими редко, но контуры их отчетливо усвоены и не забываются.

Тагер Елена Михайловна,[0] горемыка. Судьба как будто умышленно испытывает ее выносливость, не давая отдохнуть. Когда познакомился я с ней — в начале тридцатых годов — считалась она хорошей писательницей, да и в самом деле писала талантливо. Немножко слишком, как говорят формалисты, орнаментально. Она чувствовала себя ученицей Ремизова[1], Замятина скорее. И поэтому одна из лучших ее книг начинается так: «Хухреват был поп, а попадья была телоносна». И даже в те времена, когда к подобному речевому ладу ключ еще не был утерян, нужно было некоторое напряжение, чтобы одолеть бесстыдное богатство языка. Но сама книжка была хороша. Когда переехала Тагер в наш дом, точнее, когда переехали мы на канал Грибоедова, 9, в писательскую надстройку, познакомился я с ней поближе. Узнал, что мужа у нее нет. Кажется, умер. Было у нее две дочки. Старшая очень красивая, привлекательная, с мягкими движениями и кроткими глазами. Подросток еще. И младшая, строгая, но шустрая, очень земная, во все дела дома вникающая, самостоятельная Машка. Литературные дела у Тагер шли лучше, чем можно было ожидать — побеждала ее сила. Она своего добивалась неотступно. Но куда девалась ее женская сила? Она жила одна, одна растила девочек. Было у нее много приятелей и друзей — и… никого! Когда старшей девочке исполнилось лет пятнадцать — шестнадцать, она умерла после аппендицита. Меня охватил ужас. Я любовался ею при редких встречах в нелюдимых коридорах надстройки. Только поздоровается — и словно свежим воздухом повеет, бывало, от ее кротости, женственности, благожелательности. На похоронах поразила меня Машка, младшая. Ей было, вероятно, уже лет семь. А она бегала по кладбищу, играла, всем своим видом показывая: «Ну вас, с вашими глупостями». Об умершей Елена Михайловна сказала кому‑то из близких: «Это первый раз, что она огорчила меня за всю свою жизнь». Все с тем же упорным видом, большелицая и длиннолицая, телоносная; неотступно продолжала она жить, выдержав этот страшный удар. С издательствами дралась с переменным успехом. Поставили в Областном ТЮЗе у Мокшанова ее пьесу[2]. И вдруг в 37 году исчезла. Словно сквозь землю провалилась. Машку взяла тетка Тагер, старушка. Прошли слухи о смерти Елены Михайловны. Прошла война. После войны услышали мы, что Машка вышла замуж и родила девочку. А в прошлом году вдруг узнал я, что Тагер на свободе.

И вот, несколько дней назад появилась Елена Михайловна у нас, в берете, похожая на карточного валета, только седая. Но все такая же. То, что она рассказывает, невозможно, точнее, не в силах я записывать. И определяет это больше не ее, а время. Надо только сказать, что все она выдержала. Судьба должна это зачесть. И внешне — кроме седины — ничего нет в ней нового. Везла она с собой из Казахстана кошку, через все пересадки и приключения. А в Саратове у Машки оказалась своя. И саратовская так била приезжую, что пришлось ее отдать «в хорошие руки, в очень хорошие руки!» У Машки, как выяснилось, уже большая дочка. И Елена Михайловна, улыбаясь, полезла в сумочку. Я думал за карточкой. Но она достала конверт, а из конверта локон до странности золотого цвета. Взяла у внучки. Значит, не думает возвращаться. Боюсь, что Саратов был для нее еще одним испытанием. После этого жила она в Москве. Но там сейчас никого не прописывают. И вот приехала она устраиваться в Ленинград — седая, по — прежнему телоносная, нескладная, все с тем же упрямым, неотступным выражением всего существа. Но теперь уже совсем одинокая.