Андрей Тарковский - Мартиролог. Дневники

Теперь хочу объяснить Вам, почему обращаюсь к Вам с этим письмом, а не лечу попросту в Москву, чтобы объясниться с Вами изустно. Тому есть несколько причин разного характера, но равно для меня важных в самый ответственный период завершения работы над фильмом.

Во-первых, должен Вам сказать, что производству картины сопутствует сложная экономическая и производственная атмосфера. Обстановка для меня крайне нервная и напряженная. Я вынужден следить буквально за каждым движением административной группы, которая готова завершить работу над фильмом в самые короткие сроки, даже если это понесет за собою существенные качественные потери для будущей картины. Как Вы понимаете, это намерение идет вразрез с моими собственными авторскими намерениями, от которых я никогда не отступал и не отступлю. Вы понимаете, что в такой ситуации выбиваться из ритма работы для меня совершенно немыслимо — тем более, что завершающий монтировочный период работы над фильмом всегда был для меня самым важным и напряженным временем работы. Я просто не могу позволить себе отвлекаться и рассредоточиваться в интересах наиболее полнокровного воплощения замысла, в котором, не сомневаюсь, заинтересованы и Вы тоже.

Во-вторых, приезд в Москву на два-три дня ставит меня перед необходимостью встречи меня с моим сыном, даже телефонные разговоры с которым в последние месяцы становятся для меня глубоко травмирующим фактом. Наше общение неизменно оканчивается его слезами, которые мне непросто переносить — шутка сказать, что нас разлучили с ним уже на год. Такая ситуация представлялась и представляется мне столь бессмысленно антигуманной, что нанести ему (да и себе) еще одну травму „молниеносностью“ нашего свидания кажется мне и вовсе недопустимым.

Сейчас я мечтаю только об одном — о завершении работы над фильмом. У меня нет ни сил, ни возможностей ни на другие, посторонние мысли, ни на другие дела. Кстати, мне делают целый ряд предложений для работы в кино, театре, так же, как и на педагогическом поприще, но я регулярно отказываюсь, ибо все мои мысли и чувства отданы сейчас фильму.

Поэтому еще раз прошу Вас понять меня в моем нежелании приехать сейчас в Москву. Это не каприз и не прихоть, а тяжелая необходимость теперешнего момента. Напротив, я очень прошу Вас, Филипп Тимофеевич, походатайствовать о пролонгации нашего (моего и Ларисы Павловны) срока пребывания в Италии до конца мая, т. к. в предусмотренные договором сроки (конец апреля) я не уложусь и не укладываюсь.

Еще раз повторяю Вам, что условия моей теперешней работы крайне тяжелы, но я не стану и не смогу поступиться качеством работы, чего бы это ни стоило. Надеюсь, Вы меня понимаете и окажете мне эту поддержку, на которую я всегда от Вас рассчитываю, чтобы я мог спокойно довести до конца работу над фильмом.

Должен сознаться Вам, что ко всему прочему, я еще очень неважно себя чувствую — и даже в этом смысле два перелета в несколько дней кажутся мне крайне тяжелыми.

14.1.83

Андрей Тарковский»

«19. V.1983 (Черновик)

Добрый день, Филипп Тимофеевич!

Вот и кончается моя „ностальгическая“ эпопея, причем очень неприятным образом: всему Каннскому фестивалю известно, что С. Ф. Бондарчук, объединившись с американским президентом жюри, вел яростную борьбу против фильма „Ностальгия“.

Все наши — работающие в Риме, такие, как Нарымов и приезжавшие туда по делам Костиков, Суриков и Мамилов — так настоятельно убеждали меня, что Ф. Т. Ермаш беседовал с С. Ф. Бондарчуком с тем, чтобы тот вел себя корректно и лояльно по отношению ко мне и моей (нашей, советской!) картине, представленной на фестивале, что задолго до Канна мне стало ясно, что против фильма готовится серьезная погромная акция.

Но, памятуя о том, что инициатива поездки в Канн с картиной была Вашей (за несколько дней до начала фестиваля я просил Сурикова уточнить по телефону из Рима Ваше отношение к моей поездке туда), мне было трудно себе вообразить, что меня обманывают, заманивая в Канн с тем, чтобы расправиться с фильмом, сделанным мной с единственным намерением рассказать о драме человека, оторванного от своей Родины. Я считал своим долгом сделать такую картину — ту, которую ждали от меня не только Вы, но и многие и многие советские зрители. И я сделал эту картину, несмотря на некоторое недовольство итальянцев образом той Италии, который возник в моем рассказе.

Вместо ожидаемой, нет-нет, не благодарности! уверяю Вас! (разве можно ждать от Вас благодарности!), я столкнулся с нечеловеческой ненавистью С. Ф. Вы скажете, что я ошибся в своем впечатлении. Но факт борьбы Бондарчука с „Ностальгией“ стал уже общеизвестен. И во-вторых, я видел лица С. Ф. и Скобцевой в день вручения мне призов.

Вы, конечно, знаете, что „Ностальгия“ получила их три. Два из которых чрезвычайно важны.

Вы помните историю с „Рублевым“, вошедшим в число 100 лучших фильмов всех времен и народов? Сейчас произошло что-то в духе Рублевской истории, только хуже, т. к. все это происходит на новом этапе и сегодня. Принесла советскому искусству травля этой картины пользу? Нет, никакой, кроме вреда.

Но тем не менее, я спешу поздравить Вас с победой (огромной победой! Вы, конечно, познакомитесь с прессой) советского киноискусства, хоть фильм и был сделан за рубежом. А может быть его особая заслуга именно в этом.

Завтра я возвращаюсь в Рим собирать чемоданы.

Конечно, мне не хватит нескольких дней на это, так как я должен получать окончательный расчет на телевидении (вторую половину денег), встретиться с послом.

Андрей Тарковский

PS: Я понимаю, что Вы никак не можете согласиться с тем, что я режиссер не самого последнего разбора, но что поделать — не могу же я из-за одного только чьего-то желания стать таковым — в такого превратиться. Не будем выдавать желаемое за действительное».

Снова будто бы возник министр, занимавшийся моим письмом к Пертини. Сказал, что будто бы «все сделано». В понедельник, кажется, можно будет выяснить, что именно сделано, чтобы я не выглядел идиотом при разговоре с Ермашом. Кстати, я, может быть, уже выглядел таким образом, когда виделся с послом и говорил насчет машины. Он спросил меня о планах в связи с Достоевским. Я ответил, что не уверен в Достоевском. Но почему — не объяснил, т. к. у посла было мало времени. А несколько дней тому назад наш консул будто бы спрашивал Лору Яблочкину о том, буду ли я ставить «Годунова». Очень страшно.

Мы оба (с Ларой) устали за эти дни и плохо себя чувствуем. Два или даже три дня не могли разобраться с ящиками и вещами. Завтра надо будет предпринять последние усилия. Пачифико (Pacifico) сегодня сказал, что при правильной организации, на которую уйдет не меньше месяца, можно сделать ремонт за два месяца. Значит:≈15 июня — 15 июля — организация дела (контракты и проч.) и с 1 августа по 1 ноября (пусть 3 месяца) — ремонт.