И и Я. Книга об Ие Саввиной - Анатолий Исаакович Васильев

и во мне она осталась, видимо, до конца дней, мне отпущенных.

Случилось то, что могло бы и не случиться, бывает так. Но не в этот раз. Ия забеременела. Я замечал некоторые изменения в ее поведении, но особого значения этому не придавал: всяко бывает, женские дела и всё такое. Сама не жаловалась, а фармацевтику она употребляла в количестве немалом: значит, лечится.

У нас было заведено — так естественно сложилось — не очень посвящать друг друга в свои “болячки": занятие скучное. А главное — бесполезное. Придет время, и я буду делать ей капельницы, инъекции и перевязки, за что получу от нее звание “медбрат Стрихнин", потому что только у меня получалось стряхнуть непослушный градусник. Вымученным юмором мы пытались как-то скрасить тогдашнее наше чудовищное положение. Но до этого пока было бесконечно далеко.

И вот настал однажды поздний вечер, когда она поставила меня в известность. Что подумалось, что почувствовалось — не помню. В голове прошелестел какой-то вроде монолог, но на самом деле повисла пауза. Тишина. В этой тишине мы думали о ней — коварной, непобедимой, не нужной, а потому лишней 47-й хромосоме. Она знакома нам не понаслышке. Знакома много лет, ибо принадлежит человеку-инопланетянину — сыну Ии Сережке. Называется эта инопланетность — “синдром Дауна". 47-я! Как она себя проявит и проявит ли — неизвестно. Что делать? Как быть? Не найдя ответа на эти немые вопросы, легли спать. Конечно, не до сна. А утром она почти скомандовала: “Поехали". Клиника находилась где-то в далекой “промзоне" около Щелковского шоссе. Ия ушла в клинику, я остался ждать в машине. В классической литературе про такие моменты пишется, что время тянется неимоверно медленно. Ия вернулась, как мне показалось, быстро. Садясь в машину, бесцветным голосом произнесла: “Двойня… девочки".

Чувство вины и жалости притупилось во мне нескоро. Конечно, нужны были какие-то лечащие слова, “доброе слово и кошке приятно", и так далее. Но тут дело во мне. Не получается у меня эти слова говорить. Вот такое душевное уродство! А если, пересилив себя, пытаюсь промямлить что-то умиротворяющее, полезное, успокаивающее, то сразу же ощущаю чудовищную ложь и ненужность этих слов. Какие слова поправят то, что уже непоправимо? Но две девочки нередко возникали видением, пробегали по квартире, смеялись на кухне, баловались, хлопая дверями.

Прошло нужное, огромное время, и в руках у меня оказались оставленные ею навечно дневники. Вот как она записала эти события:

Ничего не говорю — не верю. Взрослый человек.

Должен догадаться. Или догадывается и не хочет, чтоб сказала. Либо не догадывается из-за полного невнимания и равнодушия.

Следующий день:

Проспала. Быстро собралась в ВТО за направлением в больницу. Нервничаю, слезы близко. Раздражает Толя с шутками. Ночью всё же сказала, в чем дело. Удивил молчанием. Тоска от эгоизма. Доброго слова не услышала.

Ужас чтения дневников состоит в том, что иногда (часто!) хочется безнадежно проорать в прошлое: “Неправильно! Не так надо было!"

Эта запись в дневнике объясняет, что она всё решила сама, до разговора со мной: утром — направление в больницу, ночью — сообщила. А во фразе “всё же сказала" заложено, что могла и не сказать. “Почему? — кричу я в прошлое. — Почему?"

Запись следующего дня:

К 9-ти в больницу. Григорий Борисович, дивный врач. Всё как в тумане. Целый день в наркологическом состоянии. 12 недель, двойня. Хочется рыдать и умереть.

Следующий день:

Заехала к Н. Там все в сборе. Пытались поднять мне настроение. Попытка шутить разбилась о мое гнусное настроение. Не задержалась, уехала домой. Сейчас со мной опасно общаться.

Через день:

Звонки — звонки. Про читку пьесы. Это ужасно, если меня впрягут в это дело. Не могу я делать искусство сейчас. Не могу!

Еще день:

В театр к парапсихологам. Эдуард Наумович и Евгения Борисовна. Приехали ко мне. Оказывается, у меня прекрасная печень и было воспаление среднего уха. И то и другое — ерунда. С Толей поехали купили еды, готовили ужин. Жабы сидели внутри, оказывается, и у него, потому что бросился в выяснения. Нет слов, неприятный мерзкий разговор. Вынырнул из койки и уехал к себе. Пыталась его удержать, потом что-то сорвалось внутри — пусть, пусть, может быть, навсегда. Напринималась таблеток, потом всё равно проснулась, опять принимала. Жуткое состояние и физическое, и моральное.

Еще день:

Ощущение тяжести и разрыва. Значит, так и должно быть.

Позвонил Толя. Извинялся. Позвала приехать. Я — белая и руки трясутся. Хорошо, что позвонил, хорошо, что приехал. Молодец, даже если совершил какое-то насилие над собой. Не зря я разбила старинный стакан “За веру, царя и Отечество". Разрыв был бы мучителен, потому что ближе, чем он, при всей пропасти меж нами из-за разности характеров, всё равно никого нет, и, злясь и не принимая его, я хочу ему только добра.

Из сборника статей:

Закономерностью считается непрерывное преодоление талантливым человеком трудностей и препятствий. Это закаляет, но изматывает человека. И всё же невозможно определить, когда работается плодотворнее — в покое или тревогах. “Я хочу свободы и покоя" — и “я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". Противоречие? Да. Но и то и другое — необходимость.

Черт бы побрали эту необходимость, и это противоречие! Где эта замечательная “зебра" с ее черно-белыми полосами? Как определяет высший нравственный судья количество трудностей и препятствий, которое должно выпасть на кого-то, и — главное! — когда они должны прекратиться, и для несчастного настанет белая-белая полоса?

Не прошло и недели, как поздно вечером — звонок. Звонит Ия из телефона-автомата и спокойным (подозрительно спокойным!) голосом сообщает, что ее (то есть — машину) “зацепили" на Кутузовском проспекте. Спрашивает, могу ли приехать. Хватаю такси, лечу на Кутузовский, туда, где он разветвляется с Дорогомиловской.

Оказывается, в нее “влетела" “Чайка" замминистра здравоохранения СССР. Гаишники быстро оттащили обе машины с проспекта (правительственная трасса!) и развернули их так, чтобы с проспекта не были видны повреждения. Поэтому, когда я вылез из такси, ничто меня особо не обеспокоило: Ия медленно прохаживалась около своего целого (как сначала показалось) “жигуленка", меланхолично покуривала и никак не прореагировала на мое появление. Вот это меня насторожило. Проходя мимо нее к машине, услышал бесцветное: “Сигаретой угостили". Когда я подошел к водительской стороне автомобиля, у меня буквально подкосились колени: ее, этой стороны, просто не было. Потом я определил, что