Путешествие в пушкинский Петербург - Аркадий Моисеевич Гордин

национально-освободительного движения в Южной Америке, – носили восхищавшиеся им молодые люди.

«В Петербурге одеваются хорошо, – писал А. Башуцкий, говоря о светской столичной публике, – …нерачительно или грязно одетый обращает на себя общее внимание; здесь не должно забывать пословицы: по платью встречают, а по уму провожают… Одежда мужчин и женщин требует больших издержек… Модная швея берет от 60 до 100 рублей за фасон одного платья, модный портной от 50 до 80! Молодые люди кокетничают чистотою и новизною одежды; но всякий, кто не пожелает прослыть пустым франтом, одевается прилично; неуместные вычуры в наряде делаются предметом общего смеха и сожаления».

Чувство меры, вкус, такт – это отличало истинного франта от «пустого». Таким истинным франтом был Онегин.

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей:

К чему бесплодно спорить с веком?

Обычай деспот меж людей.

Второй Чадаев, мой Евгений,

Боясь ревнивых осуждений,

В своей одежде был педант

И то, что мы назвали франт.

Он три часа по крайней мере

Пред зеркалами проводил,

И из уборной выходил

Подобный ветреной Венере,

Когда, надев мужской наряд,

Богиня едет в маскарад.

Пушкин не случайно назвал Онегина «второй Чадаев». Друг Пушкина П. Я. Чаадаев – человек образованнейший, философ и вольнодумец – был в то же время утонченным франтом. Племянник Чаадаева, его биограф М. Жихарев рассказывал о дяде: «Одевался он, можно положительно сказать, как никто… Очень много я видел людей, одетых несравненно богаче, но никогда, ни после, ни прежде, не видел никого, кто был бы одет прекраснее и кто умел бы с таким достоинством и грацией своей особы придавать значение своему платью…»

По-разному начинали свой день жители столицы. Но образ жизни людей «света» был во многом сходен.

Вот как описывал фельетонист «Северной пчелы» утро светской барышни: «Странно – до одиннадцатого часа, среди движения довольно общего, мы не заметили еще на улицах почти ни одной женщины хорошо одетой; разве изредка появлялась какая-нибудь хозяйка или просительница, да модный плащ и шляпка мелькнули на извозчике, до половины загороженные большим круглым картоном. Это модистка, Аврора петербургских дам высшего разряда… Войдите в любую спальню, если пустят, послушайте: „Барышня! Маменька встали-с“. – „Ах, как рано!“ – „Одиннадцать уже пробило“. – „Как скучно! Оставь, я не спала всю ночь“. – „Сестрица изволили уже воротиться из пансиона“. – „Ах! не поднимай же сторы; что это будить в три часа ночи! Поди прочь!“ – „Мадам Жиго здесь с картоном“. – „Здесь? Какая ты бестолковая! Зови же! Я два часа не допрошусь одеваться! Да ну же, Маша! Ах…“»

Основным времяпрепровождением светского человека были разъезды по гостям и приемы гостей – с утра до вечера. Гостиная являлась той комнатой, где проводили более всего времени. С утренними визитами отправлялись в десять-одиннадцать часов утра. Заезжали без приглашения и ненадолго: справиться о здоровье, пересказать новости, заодно попросить о протекции для родственника. В эти часы хозяевам позволялось принимать гостей в неглиже, в домашнем костюме. После утренних визитов гуляли. К обеду возвращались домой и переодевались. В домах богатых и хлебосольных бар за стол садилось человек двадцать, а то и тридцать. После обеда – другой туалет и путешествие в театр. После театра – домой для нового переодевания и на бал. Или в светский салон. Или к приятелю – на вист.

Но, шумом бала утомленный,

И утро в полночь обратя,

Спокойно спит в тени блаженной

Забав и роскоши дитя.

Проснется за́ полдень, и снова

До утра жизнь его готова,

Однообразна и пестра.

И завтра то же, что вчера.

(«Евгений Онегин»)

Праздная, пустая, однообразная жизнь, растлевающая душу и отупляющая ум. Жизнь, в которой Пушкин разочаровался еще в юности и которую зло заклеймил в «Онегине» и многих других своих творениях.

Глава четвертая

«Где все продажное: законы, правота»

В юношеском стихотворении Пушкина «Лицинию», якобы переведенном с латинского, а на самом же деле рисующем российские порядки, есть такие строки:

С развратным городом не лучше ль нам проститься,

Где все продажное: законы, правота,

И консул, и трибун, и честь, и красота?

Все это в полной мере относилось к столице империи, ее порядкам и нравам, ее администрации.

Для поддержания строгого порядка существовал сложный административный аппарат. Во главе его стоял петербургский генерал-губернатор.

Пушкину довелось подолгу жить в Петербурге при двух генерал-губернаторах – графе М. А. Милорадовиче (в 1817–1820 годах) и графе П. К. Эссене (в 1831–1837 годах).

Боевой генерал, любимец Суворова, в молодости участвовавший в Итальянском походе, герой 1812 года, Милорадович был личностью весьма своеобразной. Он сочетал в себе отвагу, рыцарство, щедрость с самодурством и невежеством. Хорошо знавший его Денис Давыдов рассказывал: «Граф Милорадович был известен в нашей армии по своему необыкновенному мужеству и невозмутимому хладнокровию во время боя. Солдаты его обожали. Не будучи одарен большими способностями, он был необразованный и малосведущий генерал. Беспорядок в командуемых им войсках был всегда очень велик… Милорадович отличался расточительностью, большой влюбчивостью, страстью изъясняться на незнакомом ему французском языке и танцевать мазурку. Он получил несколько богатых наследств, но все было издержано им весьма скоро».

Огромная квартира генерал-губернатора на Невском проспекте в доме близ Главного штаба напоминала не то музей, не то антикварный магазин.

Петербургом граф управлял с патриархальной простотой, как помещик своей вотчиной, по принципу: кого хочу – того казню, кого хочу – помилую. Так, он велел посадить в Петропавловскую крепость актера-трагика В. А. Каратыгина только за то, что тот якобы нагрубил директору театров. Когда же мать и невеста арестованного пришли просить за него, Милорадович с театральным пафосом ответил: «Меня слезы не трогают, я видел кровь!» Правда, через два дня Каратыгина освободили. Ходатайствовали молоденькие актрисы – ученицы Театральной школы, которым граф «покровительствовал».

В конце 1810-х годов в связи с упразднением Министерства полиции политический сыск находился в руках министра внутренних дел, а также петербургского генерал-губернатора. К чести Милорадовича надо сказать, что он не желал пятнать свою репутацию полицейскими подвигами. И здесь, как всегда, он думал прежде всего о том, чтобы показать себя с лучшей стороны. Примером тому может служить дело Пушкина.

В 1820 году обличительные стихи Пушкина вызвали гнев властей. Милорадовичу было предписано арестовать Пушкина и