Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев

Opera House) он предпочитал мюзиклы в залах попроще. Компанию ему часто составлял Эйкен. Но нет правил без исключений: в Бостонском оперном Том все же бывал. О «Тристане и Изольде» Вагнера осенью 1909 года он вспоминал как об одном из самых сильных потрясений[68].

Разумеется, вылазки в Бостон не сводились к «культурной программе». В Бостоне, в отличие от Кембриджа, алкогольные ограничения отсутствовали – «федеральный» сухой закон ввели только в 1919-м. После спектакля можно было зайти в ресторан, бар или музыкальное кафе, где тогда господствовали мелодии регтайма. Один из этих баров назывался «Opera Exchange». В будущем все эти впечатления отразились в стихах Элиота. Бармен в «Opera Exchange» напоминал их героя – подчеркнуто мужественного гориллоподобного Суини…

Серьезные стихи Элиота обычно созревали по нескольку лет, прежде чем приобретали законченную форму. Стихотворение «Об одном портрете» («On a portrait»), опубликованное в Advocate в конце января 1909 года, – это набросок поэмы «Женский портрет» («Portrait of a Lady»). В этой ранней версии «она», окруженная толпой туманных снов, одиноко глядит на улицу, по которой спешим «мы». У «нее» улыбка ламии, и за ней с любопытством следит со своей жердочки молчаливый шпион-попугай.

Бостонские, да и сент-луисские впечатления вплелись в TWL, самую известную из поэм Т. С. Элиота (1922) с ее виртуозными переходами от «высокого» к «низкому» и обратно. От «Тристана и Изольды» ко встрече со страдающей от насморка гадалкой и от античного мифа к разговорам в баре.

Следующие строчки попали в первую (черновую) редакцию поэмы:

Выкатились на улицу. Холодрыга.

Согреться б! Дернули в Опера-эксчейндж.

Хлебнули джина, срезались в картишки.

Мистер Фэй там был, пел «Девушку с мельницы»…

Были в Бостоне и «улицы красных фонарей». Но любопытство Тома в этом случае, вероятно, ограничивалось услышанным от других студентов:

Потом потерялся Стив

(«Через час я забрел в заведение к Мёртл…»)[69]

7

Разумеется, Том виделся с родственниками. В комиссии по благотворительным учреждениям работала его сестра Ада. Легко было найти темы для разговора с ее мужем Альфредом «Шефом» Шеффилдом, который в 1890-е годы окончил Гарвард. Одна из кузин Тома, Элинор Хинкли (Eleanor Hinkley, 1891–1971), училась в Радклифф-колледже. С ней он очень сдружился. Были еще множество тетушек, дядюшек, кузин и кузенов…

Комические оперы того времени часто высмеивали ту самую социальную среду, которой все они принадлежали. В меру образованную, в основном благочестивую, достаточно состоятельную, чтобы дать женщинам образование и донести до них современные веяния:

Вот один из таких комических куплетов в вольном переводе:

Она узнала, о боже, что Господь наш, он тоже

Порой допускает ошибки.

Об этом все знают, так весь Бостон считает,

Говорил профессор с улыбкой.

Но старик Шопенгауэр очень грустен и траурен,

А Ницше – вообще просто слезы…

А вот из стихотворения самого Тома:

Мисс Нэнси Элликотт

Курила и знала все модные танцы,

А тетушки не вполне одобряли ее,

Но знали однако, что это модно.

(Пер. Я. Пробштейна)

Кузина Нэнси «носится» по холмам Новой Англии, а на полке у нее стоят символы ее веры – Уолдо (Эмерсон) и Мэтью (Арнольд).

К еще одной кузине, Хэрриэт, герой в конце другого короткого стихотворения заходит с вечерней газетой.

Имена кузин Том, разумеется, поменял, как и имя в стихотворении «Тетушка Хелен», хорошо передающем «бостонскую атмосферу»:

Мисс Хелен Слингзби, моя незамужняя тетушка,

Жила в маленьком домике на фешенебельной площади.

У нее было четверо слуг.

Когда умерла она, на небесах была тишина

И тихо было на улице, где проживала она.

Вытирал на пороге ноги владелец похоронной конторы,

Он-то знал, что такое случалось и прежде.

В доме задернули шторы.

Как прежде, давали отборную пищу собакам,

Но попугай вскоре издох, однако,

А дрезденские часы все тикали на полке каминной.

Лакей сидел на столе в гостиной

И держал на коленях служанку, она

При жизни хозяйки была так скромна.

(Пер. Я. Пробштейна)

8

В декабре 1908 года на выставке новых поступлений в библиотеке университета Тому попалась книга Артура Саймонса о символизме[70]. Ее главы были серией отдельных эссе о писателях и поэтах, в основном французских: Жераре де Нервале, Вилье де Лиль-Адане, Артюре Рембо, Поле Верлене, Жюле Лафорге, Стефане Малларме, позднем Гюисмансе и Метерлинке как мистике.

Тома поразила глава о Жюле Лафорге (1860–1887). Саймонс начал эссе с сообщения о том, что Лафорг родился в Монтевидео и умер в Париже, не дожив двух дней до своего двадцатисемилетия. Для него была характерна «весьма строгая манера одежды, высокий цилиндр, темные галстуки, английские пиджаки, пальто как у представителей духовенства и, когда необходимо, зонтик, безупречно зажатый под мышкой». «Портреты его, – добавляет Саймонс, – показывают тщательно выбритое, замкнутое лицо, не выдающее особых эмоций».

Характеризуя поэзию Лафорга, Саймонс использует слова, которые Элиот мог или, скорее, хотел бы отнести к себе: «Стихи и проза Лафорга скрупулезно правильны, но правильны в новой манере…Похожим образом и проза и стихи оказываются своего рода маскарадом, где разговорная речь, сленг, неологизмы, технические термины тонко используются для создания аллюзионных, искусственных, отраженных смыслов, с которыми можно играть, и играть очень серьезно…»

Вот один из отрывков, которые цитирует Саймонс:

Еще один из моих Пьеро мертв.

Умер от хронического сиротства.

Лунный денди, чье сердце было полно благородства,

Лежит, изломанный, распростерт[71].

Тема Пьеро, печального клоуна, была в начале ХХ века чрезвычайно популярной.

Элиот сразу заказал в Париже трехтомник полного собрания сочинений Лафорга, который, правда, прислали только весной – трансатлантическая почта работала медленно.

В июне 1909-го Том получил диплом «бакалавра искусств» с приличными, хотя и не блестящими, оценками: по четырем предметам А; по трем – В; по двум – С; и только по одному – D. На 1909/1910 год он записался в магистратуру по специальности «английская литература».

Летом после экзаменов он приобрел в Глостере разлинованную записную книжку в 72 листа. Книжку он в дальнешем озаглавил «Измышления Мартовского Зайца» («Inventions of the March Hare»). В нее записывались наброски стихов и законченные стихотворения[72], поначалу в основном навеянные Лафоргом. Даже атмосфера Гарварда могла вдохновлять меланхолические размышления на тему «лунности» и «изломанного пьеро».

9

Благодаря Ч. У. Элиоту в Гарварде