Записки из Тюрьмы - Бехруз Бучани

сосредоточены на одной крошечной светящейся точке вдалеке. Общая воля обретает форму в сплоченности и борьбе. Какова связь между нашим выживанием и достижением этой едва заметной яркой точки? Этот далекий свет сейчас кажется символом жизни – призывом к войне, призывом к битве за наши жизни.

Но внутри кают надежда, по-видимому, означает обращение за помощью свыше. От гула голосов, читающих молитвы и гимны, по телу идут мурашки и волосы встают дыбом.

Напевы духовных гимнов вселяют страх /

Молитвенная какофония – словно ода смерти /

Тоска стенаний сеет панику в сердцах /

Это сигнал тревоги небесам и тверди /

Тревогой же полны умы скитальцев /

Зловещая гармония стихов священных /

И исступленная мольба страдальцев /

Низводит Судный день с небес на землю.

Думаю, этот страх хуже смерти. Слыша религиозные напевы и голоса, читающие молитвы, дети прижимаются к матерям. Слезы, пролитые душами из царства мертвых, переплетаются с пением и мольбой живых.

Пара из Шри-Ланки, похоже, напугана больше всех. Пение и чтение незнакомых молитв для них, должно быть, странные и чуждые звуки. Детские всхлипы прорезаются сквозь песнопения, словно уколы игл: они будто режут нас всех изнутри. Их плач – крики невинных душ – перекрывает весь остальной бессмысленный и пугающий шум. Волны обрушиваются на каюты.

Слепая воля напуганных людей цепляется за некую метафизическую силу или иллюзию в эти последние мгновения. Они не осмеливаются смотреть смерти в лицо, ища спасение в своих мрачных песнопениях.

Беззубый Дурак – христианин, спасающийся от преследований, – осеняет себя крестным знамением с каждой волной, разбивающейся о лодку. Хор распевает молитвы и гимны, кто-то читает аяты на арабском, на фарси, на курдском и других языках, сплетаясь в многоголосье… образуя эхо-камеру[59] из леденящих душу декламаций.

Я помню, каким несносным был тот курд в грузовике – теперь он держит на руках своего сына, мелкого засранца, и рыдает. Он в панике из-за ужасающих волн и перепуганного ребенка. Я вижу, что даже в этот миг, когда всему вот-вот придет конец, его жене стыдно за его слезы. Она озирается по сторонам, встречаясь с презрением на лицах остальных, и толкает локтем мужа в бок, чтобы он прекратил унижать их обоих. Интересно наблюдать, как она придерживается условностей даже сейчас, во время этого невероятного бедствия.

Люди в смятении, они громко рыдают или тихо плачут, но я молчу. Смертность – наша судьба, и у меня нет другого выбора, кроме как принять ее. Я могу расплакаться, поддавшись гнетущему страху, либо принять эту горько-сладкую неизбежность. Появившись на свет, мы все ступаем на смертную тропу. Опустевший сосуд подлежит разрушению. Я представляю, как оглядываюсь назад из неведомого места за пределами этого мира – я оглядываюсь сам на себя. Я вижу мертвеца, но со все еще живыми, тревожными глазами борющегося за выживание.

В момент, когда все кажется абсурдным /

Я ищу в своем подсознании бурном /

То, что сформировало мою сущность /

Вопрошая душу, разум, землю, участь /

Я ищу веру в бога, под гимнов посылы /

Или некую метафизическую силу /

Но, вглядываясь в темноту /

Я нахожу лишь пустоту.

Еще несколько мгновений я изо всех оставшихся сил пытаюсь нащупать что-то глубоко внутри самых дальних экзистенциальных уголков своего существа. Чтобы найти хоть что-то божественное. Чтобы ухватиться за это… если возможно. Но нахожу только себя и всеохватывающее чувство абсурдности и бессмысленности.

Чистый абсурд, тщетность бытия /

Вот – квинтэссенция существования /

Я так и не нашел других истин /

Это чувство – сама суть жизни.

Осознание этого придает мне храбрости. Так что прямо в этот момент я закуриваю сигарету, делаю несколько затяжек, втягивая дым в легкие – самые уязвимые органы моего тела. Я принял смерть. И все же мой страх вновь немедленно заявляет о себе. Чувства тщетности и абсурдности и непреодолимый ужас перемешиваются самым причудливым образом. Во всем теле царит ужас, но в то же время абсурдность жизни его вытесняет. Это уникальный опыт; я испытываю подобные ощущения впервые. Я принимаю смерть, и пока я охвачен этим вихрем из шума и гнетущих тревог…

Я погружаюсь в водоворот сна.

Я слышу многолосье нашей перепуганной группы /

Волны качают лодку, словно колыбель с трупом /

На заднем плане слышен плач и плеск волн /

Глухие крики ужаса и мучительный стон /

И все это – царство смерти и тьмы /

Я вижу мать, одинокий образ из глубин /

Океана или моей памяти? /

Ее соткали волны, или она вправду здесь? /

Я лишь знаю, что она где-то рядом /

Она то улыбается, то роняет слезы градом /

Это слезы многолетней печали /

Я не знаю, что за страхи ее терзают? /

Почему моя мать то плачет, то смеется? /

Я видел свадьбу, где все танцуют и музыка льется /

Я видел обряды, оплакивающие чей-то уход /

Где же это место? Кто меня там ждет?

Горные вершины, мир холода и льда /

Я вижу себя орлом, и я уже там /

Я лечу над величественным горным пейзажем /

Подо мной возвышаются пики, как стражи /

Отсюда совсем не видно океана /

Безводная суша от края до края /

Я пролетаю над коврами лесов /

Из древних каштанолистных дубов[60] /

Где-то внизу, среди них, моя мать /

Она всегда будет там меня ждать.

…Я в каюте, спящий. Я вижу себя со стороны; я смотрю на себя, словно сидя рядом с женщиной из Шри-Ланки. Нет, я будто смотрю из объятий ее рук, глазами ее младенца. Я вижу свой обтянутый кожей скелет, курящий сигарету в углу комнаты. Я уверен, что это не Курдистан. Мы в океане, лодка разваливается, она набита пустыми ведрами и полна пробоин, через которые внутрь льется вода…

Я снова вижу необъятные хребты /

Их пики и гребни бесконечны и пусты /

Горная цепь окружает змеей /

Тянется все выше, подавляя собой /

Горы-крепости, за оградой из скал /

Растут, ощерив каменный оскал /

Горы заслоняют каштановые дубы /

Их скалы бесплодны и грубы /

В поле зрения ни деревца, лишь горы /

Скалы надвигаются, превращаясь в волны /

Они в ярости атакуют опять /

Нет, это не Курдистан, мест мне не узнать /

Так почему же здесь – моя мать? /

Почему тут продолжают воевать? /

Рядами ползут танки,