За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

зал. Автор вмиг снова стал бешено знаменит и узнаваем, как ни один другой ныне живущий драматург. Странно, что не поступало известий о самоубийствах Лавренева или Тренева, Всеволода Вишневского или Всеволода Иванова. На премьеру Булгакову пришлось пробираться инкогнито, сдвинув на глаза шляпу и укрыв воротником пальто подбородок и нос. Когда в компании с женой он появился в отдельной ложе, зал заревел от восторга и обожания. На нем были смокинг, галстук-бабочка, белоснежная сорочка, и в довершение всего он вставил себе в правый глаз тот самый знаменитый монокль, чем вызвал новые дружные овации.

Такого он не испытывал еще никогда в жизни. Первая премьера «Турбиных» 5 октября 1926 года не вызвала ажиотажа, спектакль пришел к зрителю, как подозрительный незнакомец, и шквала аплодисментов в конце не получилось. Но слухи о том, какой спектакль поставили во МХАТе, привели в Камергерский зрителей другого сорта, и уж те довольно быстро сделали тридцатипятилетнему драматургу громкое имя.

Теперь он был сорокалетний, а зрители знали, на какой спектакль идут, и потому устроили громкую овацию. Он стрелял глазами в зрительный зал и жаждал увидеть два лица – усатое мужское и бледное женское. Но наивно было надеяться, что Сталин придет на первую же постановку и что начальник штаба Московского округа в сей день отпустит жену в театр.

Впрочем, тьфу ты, какой начальник штаба! Бедного Евгения Александровича сняли с престижной должности как раз накануне того дня, когда он узнал о связи его жены с писакой Булгакой. Два удара один за другим! Теперь Шиловский преподавал в Военно-воздушной академии. Мог бы, кстати, проявить офицерское благородство и бесстрашно прийти на воскрешение «Дней Турбиных» вместе с супругой. Ну да бог с ним…

И новая премьера состоялась! И спектакль получился таким, каким его не играли до запрещения. Ни один актер ни разу не смазался, все без сучка, без задоринки, лучше, гораздо лучше, чем раньше в двадцатых годах. «Дни Турбиных» воскресли в сиянии и славе. Публика бешено и часто аплодировала, останавливая действие, а когда Женя Калужский, играющий Студзинского, светло и горестно произнес: «Кому – пролог, кому – эпилог», казалось, стены рухнут, потолок вместе с люстрами обвалится, и люди погибнут в момент восторга и счастья. Уходить после спектакля без маскировки было для автора смерти подобно, раздавили бы восторженные зрители, следовало наглухо обмотать голову, как это делают в спектакле с гетманом Скоропадским, когда тот позорно бежит из Киева с немцами. Но банкет после спектакля устроили в фойе театра знатный, пили, ели, пели, орали и радовались до самого утра. Маку и Любу на рассвете увез домой мхатовский водитель.

Подобного фурора не знал ни один советский спектакль. За два с половиной года, с 1926-го по 1929-й, прошло двести с чем-то представлений, то есть каждые четыре дня. Сейчас, наблюдая невиданный наплыв желающих, МХАТ давал белогвардейскую пьеску через два дня на третий, и снова поднялся газетный гвалт, такой же, как пять лет назад. Журналюги недоумевали, как и кто разрешил воскресить сдохшую белогвардейщину. Но пять лет назад шла борьба не на жизнь, а на смерть между Троцким и Сталиным, теперь же Троцкий поселился на острове Принкипо в Мраморном море, а через два дня после возобновления в МХАТе «Дней Турбиных» вышло постановление о лишении его советского гражданства. Отныне в СССР остался один правитель без реальных конкурентов. И этому правителю спектакль «Дни Турбиных» почему-то нравился. И точка.

Купаясь в лучах славы, Михаил Афанасьевич в эти бурные дни конца февраля – начала марта пил только хорошие напитки и не имел нужды искать компанию, любой счел бы за великое удовольствие посидеть с ним за столиком хотя бы минуточку.

– Что ти думаешь, – изображал он человека с грузинским акцентом, – пошел я в театр посмотреть мои любимые «Дни Турбиных», которые ти так высокоталантливо сочинил. Прихожу, а там какой-то «Страх» идет какого-то Афигенова. Какие-то физиологические стимулы показывают, нового человека создают. Я смотрю двадцать минут, мне не страшно. Смотрю сорок минут, мне не страшно, а скучно. Что за «Страх» такой, если даже мне не страшно? Ушел. Прихожу в другой раз, там какой-то «Хлеб» какого-то Крюшона ставят вместо твоих «Дней Турбиных». Сижу, скучаю. Еле высидел. А этот Крюшон ко мне бежит: «Товарищ Сталин! Как вам моя пьеса понравилась?» Я говорю: «Слушай ты, Крюшон, если хлеб, то к нему вино-мино полагается, сациви полагается, шашлык-машлык полагается, всякая зелень-мелень, сулугуни, сала хотя бы дай! Вот я мальчиком был, Шиллера смотрел “Коварство и любовь”, с тех пор наизусть помню. Или Булгакова, нашего великого современника, с которым нам выпало счастье жить в одну эпоху. “Дни Турбиных” я с первого раза тоже наизусть запомнил, семнадцать раз ходил и до конца жизни ходить буду. А ты, Хрюшон ты эдакий, пошел вон отсюда!» Так ему и сказал, мамой клянусь!

Булгаковская Москва. Гостиница «Метрополь»

[Фото автора]

Кругом все в лежку!

– А дальше, дальше!

– Иду к Станиславскому, иду к Немировичу-Данченко, говорю им: «Давно ли вы, товарищи основатели МХАТа, из своего театра плесень вычищали? Почему до сих пор не могу “Дни Турбиных” посмотреть моего милого-любимого Миши Булгакова? Немедленно возобновить постановку!» Они как затряслись, слушай, как испугались: «Не вели казнить, вели миловать!» И на следующий день начали готовить. Вот, теперь у нас в Художественном театре вновь есть что посмотреть. А то «Страх», «Хлеб», ни к чему нам это.

«Страх» Александра Афиногенова и «Хлеб» Владимира Киршона и впрямь шли во МХАТе, и если «Страх», в котором некий научный институт создавал нового человека, пользовался большим успехом, то «Хлеб» о борьбе партии за социализм на примере хлебозаготовок вызывал зевоту, и Сталин действительно обругал неумеренный советский подхалимаж, после чего пьесу сняли.

Никогда, пожалуй, Михаил Афанасьевич не восседал на волне успеха так, как в том феврале – марте. И денежки с каждого представления капали, и огоньки глаз вокруг сверкали – восхищенные или завистливые, и двери открывались, куда ни шагни.

– Ты, Мака, как попрыгунья-стрекоза, в марте лето красное пропела, – незлобно издевалась жена. – А что Ленинград-то молчит?

Ленинград молчал. Булгаков написал милейшему Шапиро одно письмецо, второе. Наконец любезнейший Рувим Абрамович в середине марта отписался: «Дорогой Михаил Афанасьевич! Горе мое подобно горю Ниобеи, оплакивающей своих детей. Ваша дивная пьеса о Мольере к постановке у нас запрещена. Примите мои глубочайшие соболезнования! Войну и мир рассматриваем к юбилею Бородинской битвы». К письму прилагалась копия выписки из протокола: «Заседание Пленума XПС при ГБДТ от