Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

все на юге России были возмущены его финансовой политикой, заключавшейся в бесконечной инфляции. Собственно, на юге России проводилась та же большевистская политика первого периода советского владычества — работал печатный станок, совершенно обесценивая бумажные деньги. Правые не без основания считали Бернацкого совершенной бездарностью, и он знал об этом (Дембно-Чайковский сам мне в этом признавался). Когда на сцену вместо Деникина явился Врангель, то он, несмотря на то что Бернацкий считался левым, назначил его своим министром финансов, дабы не прерывать преемственности в столь важном ведомстве, как финансовое. Бюллетень был напечатан, но сам Бернацкий не получил никакого личного извещения ни от Врангеля, ни от кого-либо из его министров, которые ему не симпатизировали. Положение его с каждым днём становилось все неопределённее: с одной стороны, все его считали министром Врангеля; с другой, он опасался, поехав на место службы, попасть впросак.

В одно из моих посещений семьи Терещенко Бернацкий попросил меня прийти к нему на квартиру «для доверительной беседы». Когда я пришёл, он мне чистосердечно объяснил своё положение и спросил, не соглашусь ли я поехать в качестве финансового курьера в Севастополь и там увидеться с самим Врангелем, чтобы выяснить его, Бернацкого, положение в правительстве. За эту курьерскую поездку Бернацкий предлагал мне 250 ф. ст. На это я заметил, что лично с Врангелем не знаком и боюсь, что он просто не пожелает вести со мной разговор по такому щекотливому вопросу как с лицом, пока что посторонним новому южнорусскому правительству, не говоря уж о моей непричастности к финансовым делам. Кроме того, моё положение члена делегации главного командования Деникина, делегации, только что распущенной по приказу Врангеля, нисколько не способствовало нужному в таких случаях благорасположению ко мне со стороны главнокомандующего.

Бернацкий, однако, настаивал, говоря, что эта поездка даст и мне возможность войти в личные отношения с Врангелем, а это никогда не помешает. Он подчёркивал, что, в сущности, его положение требует именно дипломатического подхода. Мне не хотелось огорчать Бернацкого, и я ответил уклончиво, ни к чему не обязывающим «подумаю». Тогда Бернацкий, приняв это за согласие, откровенно сказал мне, что ему чрезвычайно не хочется ехать в Севастополь, так как он не знает, в какое положение может там попасть. Он предвидит, что по духу врангелевский новый курс будет правым, хотя в некоторых вопросах и будут даны известные гарантии их более или менее радикального решения, например в аграрном. Но не в этом дело, а в том, что он чувствует полнейшую свою изоляцию в новом правительстве. Его единственная надежда — это Струве, который в качестве «старого общественного деятеля» должен поддержать его среди «царских бюрократов и генералов».

Я очень удивился надеждам Бернацкого на Струве, высказав мнение на основании личных воспоминаний из деникинской эпохи, что он гораздо правее, чем думает Бернацкий, и едва ли будет его поддерживать в правительстве. Больше всего Бернацкий боялся Кривошеина, который-де как опытный бюрократ сведёт на нет «общественный базис антибольшевистского движения». Как показало будущее, эти опасения Бернацкого были вполне обоснованными, но надежды его на Струве не оправдались ни в какой мере.

Размышляя позже о своём визите к новому министру финансов, я заключил, что его назначили исключительно из соображений «преемственности» в таком вопросе, как распоряжение финансами за границей. Действительно, увольнение Бернацкого, назначенного тем же Временным правительством, что и Маклаков, при противодействии самого увольняемого министра могло вылиться в крупнейший скандал. Бернацкий — это не Герасимов, которого можно было бы «скрутить» или просто игнорировать. Кроме того, Врангель не мог не знать о тайном и явном недоброжелательстве к себе со стороны большой части парижской русской колонии, а через Бернацкого Врангель получал возможность распоряжаться заграничными казёнными фондами. Вместе с тем для Бернацкого, которого назначили, но с которым не торопились вступить в личные отношения, всё это было чрезвычайно странно и наводило его на самые печальные размышления.

Я знал обо всём этом не только из описанного выше совершенно доверительного разговора с Бернацким, но и от Дембно-Чайковского. Я встречался с ним, часто бывал в это время в семье Терещенко, и он посвящал меня во все подробности этого дела. Чайковский, конечно, тоже уговаривал меня поехать к Врангелю, говоря, что такая поездка будет иметь самые лучшие последствия для моей дипломатической карьеры: я познакомлюсь лично с Врангелем, и он будто бы оценит мои качества. Но как ни лестно было это предложение, как ни соблазнительна перспектива установить личные отношения с Врангелем, я именно по соображениям «дипломатического свойства» считал, что мне не годится вмешиваться в неопределённую ситуацию, похожую на конфликт между главнокомандующим и его министром.

Говоря откровенно, сам Бернацкий при всём его стремлении понравиться всё же производил впечатление «хитрого ничтожества», как я отозвался о нём в разговоре с Л.В. Урусовым, заинтересовавшимся тем, почему Бернацкий не отправляется к месту службы. По всем указанным мотивам я в конце концов отказался, к огорчению Бернацкого и Дембно-Чайковского, поехать к Врангелю в качестве финансового курьера для выяснения странного положения нового министра финансов. На самом деле, никто так и не поехал в Севастополь по поручению Бернацкого, и он дождался приезда Струве, который и дал ему необходимые разъяснения. Бернацкий немедленно после приезда Струве выехал в Севастополь, и Дембно-Чайковский через некоторое время последовал за ним.

Перед самым приездом Струве из Севастополя прибыл очередной дипломатический курьер Кессель, который при Деникине служил в центральном управлении в Таганроге. Кессель рассказал нам, членам делегации, об обстановке в Севастополе, и мы узнали, что кроме Савицкого Струве ввёл в севастопольское управление иностранных дел своего ученика П.А. Остроухова и Поливанова, которого я совсем не знал. Неизвестно было, остановится ли Струве на этих назначениях или нет. Кессель решительно утверждал, что Савицкий нисколько не защищал нашей делегации и легко согласился с мнением Струве о несвоевременности посылки делегации в Северную Америку. О делегации несколько раз заходила речь в дипломатическом управлении в Севастополе, но о Шотуэлле Кессель ничего не слышал.

Кессель разъяснил мне и положение Бернацкого. В маленьком Севастополе трудно было скрыть истину, да ещё по такому важному вопросу, как положение министра финансов в правительстве. Оказывается, военное окружение Врангеля действительно встретило назначение Бернацкого крайне неодобрительно, считая, что катастрофическая финансовая политика при Деникине была одной из причин краха Добровольческой армии. Повторять прежний опыт военные не хотели, но в конце концов согласились с Врангелем, что положение крымского правительства не таково, чтобы вступать в конфликт с заграничными финансовыми агентами, которые могли и не признать никого, кроме Бернацкого, назначенного ещё