Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

ставить вопросы в мировом масштабе, как это было при Деникине с его хотя и неустойчивой, но грандиозной территорией, наша делегация сочла достаточно весомым. В самом деле, вопрос о судьбе «Добровольного флота» был неизмеримо более крупным (поистине всемирного характера), чем вопрос об американской делегации, а между тем Врангель решал его во всероссийском масштабе со смелостью, которой не было даже у Деникина: адмирал Князев получил полномочия от нового главы южнорусского правительства на принятие всех дел от Герасимова, который был окончательно уволен.

Снова на парижском горизонте появился Шнитников и со страшно таинственным, прямо зловещим видом ходил по апартаментам посольства с колоссальной папкой. По ядовитому замечанию Нольде, это был «донос от гетмана-злодея царю Петру на Кочубея». Шнитников должен был передать Кривошеину, отправлявшемуся в Севастополь на пост председателя южнорусского правительства, подробное донесение от Герасимова — его последняя попытка удержаться, которая, однако, тоже потерпела крушение. Шнитников из-за своего усердия и беспримерной лояльности сам пострадал, а жалоба Герасимова была отвергнута Врангелем. Таким образом, на примере «Добровольного флота» видно, что Врангель не останавливался перед решением русских вопросов в мировом масштабе, когда это казалось ему выгодным. Этот довод я и привёл теперь в нашей делегации, говоря, что наш роспуск, во всяком случае, объясняется не этим.

Через несколько дней пришла телеграмма от Савицкого, подтверждающая роспуск делегации с 1 апреля 1920 г. с выдачей ликвидационного содержания за месяц вперёд. Шли 20-е числа апреля, следовательно, нам должны были выдать деньги до 20-х чисел мая. Гронский по получении телеграммы снова поехал в Лондон и привёз нам наше ликвидационное вознаграждение. С этого момента каждый из нас получил право свободно распоряжаться собой. Все использовали его по-разному.

Менее других был огорчён наш глава П.П. Гронский. Он успел, прежде всего в связи с приездом П.Н. Милюкова и образованием парижской кадетской группы, а также академической группы, войти в самую гущу парижской колонии и сразу же «осел», заявив, что никуда не собирается уезжать из Парижа, следуя знаменитой формуле «j’y suis, j’y reste»[49]. Довольно скоро, правда уже после моего отъезда в Константинополь, он покинул наш дорогой отель, где наши счета так сильно разбухали от «представительства» — всякого рода банкетов не столько дипломатического, сколько общественного характера, и перебрался в отель, где жил Милюков, благодаря чему дружба их стала ещё более тесной.

Но в то же время он выбрал для себя в качестве главного дела академические занятия и вскоре стал (после отъезда Аничкова) председателем парижской академической группы. Тогда это дело только что начиналось, и патронировал его так называемый Комитет франко-русского сближения (Comite du rapprochement franco-russe), куда входили Милюков, Винавер и ряд других политиков. Конечно, было несколько странно спустя больше чем четверть века после создания союза заниматься франко-русским сближением, но по иронии судьбы название комитета довольно точно обозначало тогдашнее состояние русско-французских отношений. Гронский, кроме того, находился в более выгодном положении, чем мы все, его жалованье было неизмеримо больше ввиду отсутствия расходов на «представительство», которые фактически распределялись между теми, кто жил в «Отеле святых отцов». Ему можно было без всяких опасений оставаться в Париже, имея более или менее солидный запас американских долларов.

Что же касается остальных членов делегации, то сообразно темпераменту и характеру у одних денег оставалось больше, у других меньше. Савицкий стал секретарём министра иностранных дел, и за него тоже беспокоиться не приходилось. С.П. Карасев, возвратившись из Лондона в Париж немедленно по получении печальной вести о роспуске делегации, довольно скоро уехал прямо к Врангелю в Севастополь.

В.Н. Кривобок за время остановки делегации нашёл себе невесту, дочь профессора Дживелегова, и готовился после свадьбы поехать в Северную Америку. Он был единственным из нашей делегации, совершившим в конце концов трансатлантическое путешествие. Пока же его тёща Екатерина Нерсесовна, бывшая в прекрасных отношениях с Маклаковым, решила устроить грандиозное свадебное пиршество в посольстве. В Париж приехало всё милое семейство американского профессора Буша, который и устроил в конце концов судьбу молодой четы Кривобок в Северной Америке.

У Карцевского планы были неопределённые — он вёл наиболее легкомысленный образ жизни, и деньги у него таяли с невероятной быстротой. Во всяком случае, он собирался оставаться в Европе. Его семья была в Югославии, куда приехала из Новороссийска во время деникинской эвакуации. Карцевский хотел как-нибудь пристроиться при одном из французских университетов по филологической части, надеясь на свои прежние связи с Женевским университетом, где он в своё время был приват-доцентом.

Что касается меня, то мне, как я отмечал выше, делались самые разные предложения. Я мог рискнуть отправиться в Северную Америку, как мне горячо рекомендовали Шотуэлл и приятель Кривобока Буш, профессор Колумбийского, т.е. Нью-Йоркского, университета. В Англии в деле «Добровольного флота» не всё ещё было потеряно, так как Герасимов не сдавался и делал последнюю попытку привлечь на свою сторону теперь уже не Париж, а Врангеля. В Париже тоже возможности были самые широкие. Нольде в особенности хотел, чтобы я остался там, уверяя меня, что его юридическая практика скоро потребует помощника и в качестве помощника он желал бы иметь меня. В Земгоре на меня были обижены за мой отказ поступить к ним на службу с тысячефранковым окладом, но князь Львов, узнав, что делегация распущена, через Гронского снова приглашал меня к ним работать. Да и Маклаков в посольстве делал всякого рода намёки, свидетельствовавшие о его желании видеть меня у него на службе.

Но все эти предложения, сами по себе очень заманчивые, в данный момент меня не привлекали. Мои родные были в Крыму, невесту я оставил на юге России и точно не знал, где она. Роспуск нашей делегации освобождал меня с политической точки зрения от единственного реального дела, которое могло принести объективную пользу в борьбе с большевиками, но которое отдалило бы меня от России. Я был свободен выбирать и мысленно избрал Константинополь как заграничный пункт, самый близкий к России. Врангелевское предприятие, если судить о нём по рассказам Догеля, не внушало мне никакого доверия, я не надеялся на его успешное завершение.

В то же время решение Врангеля касательно нашей делегации показывало, что к международно-политическим вопросам не будет проявлено должное внимание и интерес и что бы там ни говорили, но Крым всегда будет ближе врангелевскому правительству, чем общероссийские задачи борьбы с большевиками. Ехать к Врангелю сразу после роспуска делегации значило бы дублировать Савицкого, что мне, само собой разумеется, не улыбалось. К тому же в Константинополе, где международно-политические интересы переплетались с юридическими