«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

неживым двойником. К явлению самореференции следует отнести и сонеты Аронзона. Наиболее наглядно самореферентность проявляется в отсылке (автокомментарии) «Пустого сонета» к строкам из сонета «Есть между всем молчание. Одно…»: рамка «Пустого сонета» и есть та ячейка, в которую может быть поймана самая «крупная душа». Кажется, не было замечено, что в тексте «Пустого сонета», кроме формы его записи, нет ничего, что бы корреспондировало с идеей пустоты (в аронзоновском понимании этого концепта); чтобы убедиться, что это действительно сонет, нужно произвести несложные операции по подсчету и сложению стихов в три катрена и двустишие[525]. Пусть и с долей преувеличения, можно предположить, что всякий сонет Аронзона (а то и всякое его стихотворение не столь строгой формы) претендует на такое графическое воплощение – в виде рамки, обводящей, ограничивающей пустое пространство, – и на то, чтобы называться «пустым»: «стихотворная сеть» всегда своим материалом имеет молчание, и особенно отчетливо это проявляется в тех случаях, когда между словами, строками или иными периодами, прерывающими это молчание, обнаруживается смысловой зазор – то, что Степанов назвал «логическими дистанциями между стихотворными фрагментами» [Степанов А. И. 2010: 57][526]; так устроены, в частности, сонеты «Увы, живу. Мертвецки мертв…» (№ 128), «То потрепещет, то ничуть…» (№ 144).

Конечно, в самом «Пустом сонете» («Кто вас любил восторженней, чем я?..») идея пустоты ассоциативно связана с бесконечностью вхождения в сады, образ которых, представленных как единство, есть условие и цель пребывания в них возлюбленной: «Чтоб вы стояли в них, сады стоят» в контексте может быть прочтено и наоборот: «вы стоите в садах, чтобы они стояли»; сад (он сам множится: наряду со множественным числом слово употребляется в стихотворении и в единственном) отражается во всем, отражает в себе всё и вовлекает в игру отражений героев стихотворения и весь озираемый пейзаж с небом. Пустота «Пустого сонета» именно в том, что в неисследимости отражений утрачивается телесность, а взгляд, обращенный туда, теряется в неразличимости «я» и «ты», «я» и душа. Несмотря на безусловную смысловую значимость «Пустого сонета», можно говорить о своего роде отсутствии в нем содержательности; поэтическая логика словно увиливает от того, чтобы сделать что-либо определенным. Словно поэт заключает в рамку особое зеркало, в котором глядящий в него будет видеть всегда другое – не то, что предполагается самим зеркалом.

Всякое стихотворение Аронзона как претендует на то, чтобы стать «пустым», так и заключает в себе, как в раме, помысленное – несуществующее. Горизонталь «субъект – зеркало – отражение», в которой крайние позиции неустойчивы и готовы поменяться местами, Аронзон опрокидывает в вертикаль своего текста, явно или неявно обнаруживая кольцевую композицию – инвариант зеркальности. По этому принципу построено последнее законченное произведение поэта – короткая версия стихотворения «Как хорошо в покинутых местах!..» (№ 149), путь к которому, можно предположить, лежит через тщательно отрефлексированную кольцевую композицию, более или менее отчетливо представленную в стихах «Хорошо гулять по небу…» (1968, № 91) или «На стене полно теней…» (1969, № 127). В книге «AVE» представлены получившие визуальное оформление такие тексты, как «Я жив» (№ 159, 163, 165), «один я» (№ 160), – во всех перечисленных зрительное уравнено со словесным: визуальное вербализуется и вербальное визуализируется, принимая узнаваемые формы, например человеческой фигуры. Так или иначе, все названные тексты построены на повторах – отдельных сочетаний букв («жив / чив / щив / шив») или целых слов и кусков фраз (от «я» до «меня рожали»), но все комбинации связаны простейшей рифмой или закольцованы. В результате обессмысливания как слова «жив», так и процесса рождения несколькими матерями возникает невозможный образ того, кто забавляется самим звукоизвлечением, довольствуется фактом самого высказывания, о чем бы оно ни сообщало. Контуры же, в которые вписаны слова, несут сообщенное кому-то – в виде ли книги, рамки в листе, абстрактной фигуры с поднятыми руками. А вот в квадрат заключен контур человека, держащего книгу, на обращенных к зрителю (то есть развернутых от персонажа) страницах которой удвоен текст:

я жив

я щив

я чив

я шив

Ряд слов на шипящие после внятного «жив» должен озаумить это первое утверждение, показать его бессмысленность (заметим, что утверждение своего несуществования не вызывает у Аронзона такого обыгрывания). Видимо, специально не придерживаясь алфавитного порядка, поэт располагает «рифмы», провоцирующие угадывать в них то деепричастие (типа истощив, сплющив; наточив, замучив; лишив, засушив), то краткое прилагательное (типа задумчив, разговорчив; плешив, фальшив), то существительное типа пошив; слово «чив» можно принять за звукоподражательное, имитирующее язык птиц; наконец, в слове «шив» можно усмотреть форму имени собственного Шива (в корпусе текстов Аронзона упоминаются и Шива, и другие божества индийского пантеона; особо обращает на себя выражение «Баба будда» (№ 167, 352), где «баба́» – форма уважительного обращения в Индии: поэт создает двусмысленность, употребляя это слово применительно к жене; в чем-то это слово созвучно прибавленному, как величание, имени Софья к фигурам личного пантеона поэта в I тексте «Записи бесед», № 169).

Этот текст подан поэтом еще в двух исполнениях (№ 163, 165): в первом случае этот ряд в более расширенном виде и с измененным порядком «слов», начинаясь с восклицания «я жив!» испещряет буек, плывущий по безбрежной и абсолютно ровной водной глади, – графическая интерпретация Аронзоном важной для него темы неизбывного одиночества; и вновь с изменением порядка столбик зарифмованных предложений помещен в некую рамку, напоминающую могильную плиту, – столь же «скандальная» ситуация, как и произнесение слов «я мертв», о которой так убедительно писал Барт, цитировавшийся в главе 12[527]. Почти о том же и последняя авторская фраза книги «AVE», предваряющая фрагмент из Екклесиаста: «впадина „Живые стихов не пишут“» (№ 168. Т. 1. С. 233). Графическая статика и прозрачность абстрактных фигур, сопровожденных акварельными размывками, позволяют предположить, что изобразительный и словесный модусы представляют собой скрещение двух взглядов, каждый из которых направлен из этого и того миров. Как автоперсонаж Аронзона грустит по поводу уже произошедшей смерти, так он посмеивается над прошедшей жизнью, заключавшейся в нескольких позах на фоне снега: нося подзаголовок (или определение жанра?) «зимний урожай», книга своим исполнением намекает на снег. Выполненные в черно-белом цвете, листы ее сохраняют зыбкие изображения на поверхности или в пелене, своими отражениями знаменующие божественное присутствие. Происхождение слова ave, на которое указано в комментариях: от семитского корня, означающего «жить» (Т. 1. С. 488–489), – позволяет уловить парадоксальный замысел Аронзона: прославить жизнь в свечениях, лишающих телесности и тем дающих вхождение в поэзию, в «пустоты сгущенье», в «пространство души», которого нет, но которое содержит сущностное, что может быть выражено в самых неожиданных словах и формах. Любыми