Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева

Петербург, как обыкновенно, а в Таганрог, к моему дяде. С тех пор мне уже не пришлось увидеть ни нашего имения, ни родного Петербурга.

Я был тогда настолько мал, что совершенно не интересовался политическими событиями, но мой старший брат очень интересовался ими и всегда собирал интересные газеты и вырезки. В один прекрасный день, незадолго до моих именин, брат с радостью заявляет мне, что император Николай II отрекся от престола и что в Петербурге сейчас революция. Между прочим он сказал, что эта революция замечательна по своей краткости и своей бескровности.

На следующий день вся наша семья пошла на квартиру наших знакомых на главной, Петровской, улице, чтобы смотреть на какую-то манифестацию. Все пришили себе красные бантики, и я тоже снял с иконки бантик и приколол к пальто. Манифестация заключалась в шествии солдат с красными бантами на штыках, после которых проехало несколько автомобилей с какими-то типами, кричавшими что-то гласом великим. Чтобы эта манифестация произвела на меня какое-нибудь впечатление, я не могу сказать. Мне гораздо больше нравились манифестации в Петербурге, с портретами государя и пением «Боже, Царя храни».

Мой брат был охвачен патриотизмом. Он чуть ли не каждый день сообщал мне всякие новости. Он восхищался Керенским, и я тоже гордился им, когда ему преподнесли Георгиевский крест «За храбрость». Вскоре было объявлено о выпуске «Займа свободы» мелких стоимостей. Мы с братом, конечно, сложились, набрали двадцать пять рублей и приобрели одну облигацию. За этим последовало воззвание жертвовать золото и серебро в пользу русской казны. И мы с братом опять выказали весь наш детский патриотизм. Мы выпросили у мамы золотую монету в 20 марок, прибавили к ней весь наш серебряный запас, как то: оставшийся двугривенник, кавказские серебряные безделушки, брелоки и т. п., и я торжественно отнес наш посильный дар в Государственный Банк, где получил соответствующую расписку. После я никогда не мог простить себе этого при мысли, что все это попало в карманы каких-нибудь предателей-жидков.

Остальная часть 1917 года не оставила в моей памяти никаких особенных воспоминаний.

Тысяча девятьсот восемнадцатый год украшен в моем дневнике заголовком из пулеметов, винтовок, револьверов и т. д. И действительно – оружие играло в нем большую роль. 15-го января, вечером, когда дядя вернулся из своего банка, он сообщил нам, что какие-то большевики находятся недалеко от города и какие-то гайдамаки собираются их прогнать. В доказательство этого были действительно слышны глухие раскаты орудий и изредка, как это говорил брат, треск пулеметов. 17-го, утром, у всех в доме было отчего-то придавленное настроение. Перед завтраком послышался гудок металлургического завода, который не переставал гудеть часов до трех. В первом часу дня началась перестрелка между рабочими и юнкерами, которых было в городе около 200 человек. Говорили, что все началось из-за какой-то муки, которую юнкера якобы отняли у рабочих. Я ничего не понимал, не интересовался. В три часа, как записано у меня в дневнике, пуля попала в окно нашей гостиной, пробив ставню, не причинила вреда и упала на пол. Брат говорил, что она попала рикошетом. Может быть. После этого мы все переехали в коридор, где и провели ночь и следующий день. 18-го пришел из банка дядя (он оставался там с утра 17-го) и сказал, что юнкера побеждены.

Действительно, к нам стали приходить одна за другой компании большевиков, со зверскими физиономиями, обвешанные гранатами, и требовали оружия и делали обыск. Один большевик очень подозрительно отнесся к дядиному presse-papiers[158], изображавшему Царь-Пушку, и к прибору для лечения синим светом. Затем приходили разные реквизиторы помещения, и наконец на девятый день они реквизировали у нас две комнаты под так называемое «Министерство почт и телеграфов» (громкое название). В нашей же квартире был и кабинет министра почт и телеграфов, товарища Гороха (какой-то жид, бывший дамский портной). Все же большевики вели себя более или менее прилично.

К этому времени мой брат слегка переменил свои убеждения, что не преминул сделать и я. Моим любимым занятием в то время было рыться среди бумаг, выбрасываемых «министром», и однажды мои труды были щедро вознаграждены – я нашел целую кучу телеграфных лент, которые мы с братом поздно вечером, когда «министерство» закрылось, разобрали и расшифровали. Оказалось, что на этих лентах был разговор по прямому проводу между двумя главковерхами, где один докладывал, как его побили немцы и сколько он потерял. Мы все ужасно обрадовались. И действительно, согласно моим запискам, в 3 ч<аса> 10 м<инут> 18-го апреля в Таганрог вошли немецкие войска, и наши «министры», захватив под мышки свою машинку и «дела», поспешно ретировались. Интересно было наблюдать за переменой, которая произошла с приходом немцев. Все чиновники-военные надели форменные сюртуки, нацепили погоны, значки, ордена; даже мой дядя надел золотой значок Николаевской академии. Все высыпали на улицу и радостно встречали бывших врагов, теперь избавителей! У нас поселился один очень симпатичный немецкий хирург Herr Hauptmann, и я с ним скоро подружился; понемногу вспомнился мой немецкий язык (семи-восьми лет я говорил по-немецки лучше, чем по-русски).

Жизнь вошла в старое русло, и все шло благополучно до 2-го мая, когда я был разбужен часов в восемь каким-то грохотом. Я думал, что это был гром, но дождя не было. Оказалось, что уже с пяти часов большевики, подойдя на болиндерах[159] из Ейска к Таганрогу, стреляли по городу из восьмидюймовок. У немцев не было орудий наготове – им пришлось отмалчиваться. Бомбардировка продолжалась до 29-го; 30-го уже стали слышны выстрелы немецких орудий, а 1-го июня мы узнали результаты попытки большевиков: несколько тысяч убитого десанта и 2000 пленных (Увы! Два часа прошли!).

<Аноним>

Воспоминания о 1917 годе

Не помню, 27 и 28 февраля произошла знаменитая бескровная Российская революция. Лозунги братства, свободы и равенства должен был олицетворить еврейчик Керенский. В силу закона революции трехцветное русское знамя было заменено красным кумачом. Русский национальный гимн исчез, и вместо чудных его слов «Боже, Царя храни» появился недоросток революционной песни с чисто хулиганскими возгласами «Вставай и подымайся, угнетенный народ». Вот этими словами был поднят весь, скорее не угнетенный, а низкий народ. Какое великое совершилось торжество, которое русский народ праздновал в 1917 году и празднует до сих пор, торжество это то, что не стало русского мощного народа, не стало России и не стало русского царя. Русская интеллигенция открыла свои объятия Керенскому и его потомству: Троцкому, Нахамкису и прочим типам совершенно нерусского национального племени. Главковерхи социалистического правительства, несомненно для пользы России, поспешили заключить со своим врагом