Русская эмиграция в борьбе с большевизмом - Сергей Владимирович Волков

не то ложиться спать; наскоро поешь всухомятку и так и валишься спать. А утром рано одеваешься, а одежда за ночь не высохла, мокрая, и спешишь на работу выполнять свою норму. А уйти до конца срока вербовки – не смеешь. У вас и одежда казенная и бараки теплые, не то что у нас».

Да, все это верно, но эти люди забыли одно, что они имели хотя небольшой радиус относительной свободы, которой заключенные совсем не имели и согласны бы были переносить еще большие лишения ради свободы, даже этой, относительной. Дорогая вещь эта свобода, что узнаешь, к сожалению, когда ее теряешь.

Пришел к Захарову вольный прораб (производитель работ) и обратился к нему с просьбой: «Вы разрешите из ваших цветочков сделать веночек умершему моему сыночку?» Карпуша сказал ему: «Приходите завтра, венок будет готов». В лагере были всякие умельцы, и Захаров попросил одного из них, своего знакомого, сделать венок. Этот умелец из алюминиевой толстой проволоки сделал каркас, который был весь унизан маленькими букетиками цветов и выглядел нарядно. Отец умершего ребенка остался доволен.

В первый год своего пребывания в этом лагере Захаров спросил одного из заключенных из этих же мест: «Сколько времени длится у вас здесь зима?», на что тот равнодушно ему ответил: «Да у нас двенадцать месяцев зима, а остальное лето». Впоследствии Карпуша убедился, что еще 10 июня бывают последние морозы, а 20 августа наступают первые морозы новой зимы. За это короткое лето земля успевает оттаивать не глубоко. Водопроводные трубы на водокачку укладывали на глубину двух метров, чтобы не замерзала в них вода. Цветы и огородную рассаду выращивают в бумажных горшочках, когда еще на дворе лежит снег и стоит мороз, месяца за полтора до тепла, выигрывая этим время у зимы и удлиняя короткое лето.

Картофель никогда не созревал, и его зеленые еще листья и ветви от мороза чернели, а клубни были водянистыми. В этом каторжном лагере, обнесенном деревянным забором-частоколом, в пять метров высоты, благо что лесу вволю, и опутанном колючей проволокой с деревянными вышками по углам, в которых день и ночь стояли часовые с автоматами, здесь все заключенные должны были носить каторжные личные свои номера, большого размера, черного цвета, на белой материи. Они нашивались на спине и выше колена на левой ноге.

Посреди лагеря был барак, называемый «буром» (барак усиленного режима), обнесенный вторично кругом высоким забором и колючей проволокой. Это была тюрьма в тюрьме. Здесь помещались человек сорок молодых, здоровых уголовных, с большим уголовным прошлым. Если их выводили на работы, то предварительно всегда надевали им на руки стальные наручники и снимали их только в лесу, на работе.

Придя в лес, эти бытовики разводили костры для часовых и большой для себя, садились вокруг костра, побросав в него, у кого были, рукавички, курили и делились впечатлениями. Прораб (производитель работ), обычно из вольных, подходил к ним и спрашивал: «Ну что, ребята, работать будем?» Все молчат, и только их атаман, один за всех, отвечал ему, что рукавичек нет. Срочно из лагеря всем приносили новые рукавички и приходил сам начальник лагеря и спрашивал: «А теперь работать будете?» Опять их атаман за всех ему спокойно отвечал: «Начальник, мы эту тайгу не садили и пилить ее не будем, а вон видишь пилу, зови свою жену и пили с ней сам». После этого надевали на них снова наручники и обратно уводили их в лагерь и больше их не тревожили.

Они, по понятиям власти, были социально обиженные, не то что осужденные по 58-й статье, политические, которых начальство считает социально опасными, и к ним была другая мерка и другой строгий режим. За отказ от работы сначала им дают штрафной паек и строгий арест на несколько дней. Если же эта мера не действовала, то возбуждалось против отказчика новое дело, и суд мог увеличить значительно срок наказания.

Однажды заключенный, знакомый Захарова, сказал: «А вон пошел бывший советский генерал Тодорский». Карп знал только, что его все называли по имени – Александром Ивановичем, но, узнав случайно, что фамилия его Тодорский, подошел к нему и спросил его: «Александр Иванович, правда, что ваша фамилия Тодорский и что вы генерал?» – «Да, я самый и есть» – был его ответ. «А не было ли у вас родственника преподавателя русского языка?» – «Да, это мой брат». – «Так он был моим преподавателем в средней школе, – ответил ему Захаров. – Но как вы попали в это узилище?» – «Еще при Ленине я занимал крупный пост в авиации, а при Сталине вот попал сюда». Захаров прочел в газете об освобождении этого генерала, требовавшего исправления истории, написанной угодливыми советскими историками.

В лагере был еврей из Вильно, бывший владелец небольшого чугунолитейного завода, Айзик Соломонович Троцкий. Но это никакой не родственник Троцкого-Бронштейна, а однофамилец. Айзик Соломонович был очень близорук и слаб здоровьем и, зайдя к Захарову отдохнуть, рассказал ему свою историю. Когда немцы быстро двинулись на восток к Литве, то ему с семьей не удалось выбраться вовремя из Вильно, и их спрятала в своем подвале, под домиком, на окраине Вильно русская женщина, няня их сына.

Она, уходя в город, уже занятый немцами, на работы, их замыкала на ключ, а вечером возвращалась с новостями. Много тогда погибло евреев, но им удалось уцелеть до прихода советских войск. Когда немцы отступили от Вильно, Айзик Соломонович вышел из своего убежища и узнал от тоже уцелевшего своего родственника, что советский летчик, майор, должен лететь в освобожденную уже от немцев Румынию и что он может за известную сумму взять с собой не более 20 человек, с минимумом вещей.

Боясь, что немцы смогут вновь вернуться в Вильно, Айзик Соломонович, посоветовавшись с женой, согласился тоже лететь в Румынию, думая оттуда, уже пароходом, попасть в Палестину. В назначенный день 18 человек, взяв с собой все свои ценности, прибыли на аэродром. Майор усадил их всех в свой аппарат и благополучно поднялся воздух. Но вскоре он сказал, что случилась какая-то задержка в моторе, и стал спускаться. Когда же они приземлились, то оказалось, что это был тот же самый аэродром, откуда они улетели. Послышались голоса людей, держащих револьверы в руках: «А ну, вылезайте все!» У них эти люди отобрали все ценности и предали их суду. На суде Троцкий сказал: «Ну, я и моя жена признаем, что мы виновны, но сын наш 12 лет чем виноват, который полетел по нашему настоянию?» Суд сослал Айзика Соломоновича в Сибирь,