Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

– например, когда он кому-то выговаривал, он вертел в руках красивую ручку с «золотым пером», а потом в сердцах, на какой-то возвышенной ноте, швырял ее об стол.

…Смерть его всех потрясла.

Вот как описывал это писатель Борис Камов, друживший с Фуриным:

Закат журнала «Пионер» начался после трагической гибели Фурина. У каждого человека есть своя ахиллесова пята. Нашлась она и у Станислава Александровича. Семья его, которая возникла в студенческом общежитии, себя изжила, сохранялась только внешне. Женщина, которая у него появилась, в чем-то сильно ему помогала, но и раздражала тоже. Сознание, нервы Станислава Александровича начали сдавать. Обе женщины, по-своему заботясь о нем, объединились. Вместо того чтобы немедленно передать его врачам, они еще больше опекали его. Одна провожала его на работу, буквально сажала в машину. Другая встречала возле редакции.

…Я некоторое время не виделся со Станиславом Александровичем. Тяжело заболела моя жена. Врачи, включая самых известных, не знали, чем можно ей помочь. Отказывали почки. Рассчитывать я мог только на себя и на то, что мне подсказывала народная медицина, которую я постигал самоучкой. Что происходило в это время с Фуриным, я не знал. Мне никто из редакции не звонил.

7 января 1986 года я проснулся в тревоге. Посмотрел на часы – рано. А у меня возникла потребность услышать Фурина немедленно.

(Тут надо, конечно, объяснять. Весь предыдущий пассаж про болезнь жены Камова, вроде бы не имеющий отношения к делу, и про то, что он «проснулся в тревоге» – относится к теме экстрасенсорных и парапсихологических способностей целителя, которые Камов открыл в себе уже после шестидесяти. – Б. М.).

Сотовых телефонов тогда не существовало. Станислав Александрович не любил, когда ему звонили домой. Оставалось ждать, пока он приедет на службу. В 10 утра я начал звонить в его кабинет на 11-м этаже журнального корпуса «Правды». Станислав Александрович всегда был точен, минута в минуту появлялся на работе. А тут телефон не отвечал. Я продолжал названивать каждые несколько минут. Наконец, мне надоело. Позвонил в секретариат.

– Борис Николаевич, – ответила мне девушка-секретарь, – у нас несчастье.

– Какое?! Кто-нибудь заболел?!

– Хуже. Станислав Александрович выпрыгнул из окна.

– Когда?!

– Только что.

Значит, пока я пытался с ним связаться, он уже был готов совершить непоправимое…

Камов всегда отличался тем, что смело формулировал самые сложные вещи и легко ставил диагнозы. В этом фрагменте, который я оборвал, он ставит Фурину целых два диагноза: разорванность его личной жизни и какой-то там невроз или иную болезнь, которую он в нем усмотрел цепким взглядом целителя.

Когда Анатолий Степанович Мороз прочел этот фрагмент, он с нами поссорился. Мы готовили статью Камова для сборника воспоминаний о журнале «Пионер». Если коротко сформулировать мысль Мороза, она звучала так: знаете что, идите вы к черту.

Ну да, верно: какое мы имеем право его судить?

Но и Камова невозможно судить, он ведь тоже умер. Поэтому я все-таки позволил себе часть этого текста процитировать. Мой же взгляд на эту тему гораздо более скучный и, с другой стороны, неопределенный.

* * *

…Журнал «Пионер» был для Фурина не просто работой, карьерой, службой, и уж тем более не «офисом». Стас Фурин был из породы советских главных редакторов, которые хотели бы умереть в кресле главреда, ну или хотя бы выйти оттуда прямо на пенсию. «Пионер» он страстно и преданно любил, он был всей его жизнью.

Впрочем, для полноты картины надо добавить, что это была жизнь довольно специфическая – помимо редактуры журнала, Фурин каждый вечер (и это не метафора) принимал в кабинете главного редактора своих друзей, они сначала долго играли в шахматы, а потом (или одновременно) выпивали. Друзей было немало: в кабинет к Фурину захаживали Тимур Гайдар, Яков Аким, Владимир Железников, люди очень достойные, талантливые и яркие, а также А. Виноградов, директор издательства «Детская литература», В. Разумный, главный редактор киностудии имени Горького (их я совсем не знал), Валентин Яковлевич Гринберг, ответственный секретарь «Вожатого» (добрейшей души человек), упомянутый мной Анатолий Мороз, какие-то люди из ЦК, какие-то даже офицеры, бывшие сослуживцы Фурина.

Судьба Фурина не была легкой (в каких таких войсках он служил в молодости, я доподлинно не знаю), он хорошо понимал «внутреннюю жизнь» советской власти, и она, эта внутренняя жизнь, сильно его пугала. Он как огня боялся звонков из ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ, из КГБ, из райкома партии. Отовсюду. Его буквально колотило от каждого такого звонка.

С другой стороны, человек он был, конечно, тертый, опытный, и, говоря по совести, бояться ему было особо нечего – печально был другое: сидя вот так в редакции, Фурин принимал к вечеру изрядную долю алкоголя, плюс (наверное) пил снотворное или что-то еще «успокаивающее» – в результате нервная его система постепенно расшатывалась, что, впрочем, является субъективным моим оценочным суждением. Что русскому здорово, то немцу смерть, Фурин, как ни странно, оказался в этом смысле просто чистым немцем. Я знал немало людей его поколения, которые выпивали не меньше, но были всегда чисты и прозрачны как стекло, красивой поступью римского легионера вышагивая к неминуемому циррозу или раку поджелудочной железы.

На этом фоне тяжелый конфликт внутри редакции, который в какой-то момент выплеснулся наружу, стал для Фурина роковой чертой всей его жизни.

Он был нервный (и эта нервность накапливалась) и как огня боялся внешнего вмешательства. Он очень хорошо знал, что такое «большой брат». (Для нас-то это была просто поговорка из Оруэлла, который тогда был доступен только в самиздате.)

* * *

Но в каком-то смысле Камов насчет Фурина все же прав: постепенно у него сформировался чрезвычайно болезненный, обостренный взгляд на эту реальность, и, наверное, гораздо лучше было бы отрезать одну из ее частей (а редакция и была его главной и единственной реальностью): либо ту, либо эту, пусть бы был надрез, шрам, боль, но не та долгая и глухая пустота, сопряженная с неизлечимым чувством вины, которая образовалась после его ухода.

Хорошо помню тот день. Проезжая по эстакаде над Савеловским вокзалом, я вдруг увидел необычную картину: возле нашего 11-этажного серого здания в Бумажном проезде стояло несколько машин скорой помощи. Была милиция, растерянно толпились люди…

Потом, когда я доехал до «Вожатого», мне все рассказали.

Я как-то не сразу принял в себя эту историю, а когда принял, мне стали видеться разные «живые картины»: вот Фурин входит в кабинет, резко двигает свой стол, чтобы прижать входную дверь. Уже с этого момента к нему начинает ломиться секретарша с криками: «Станислав Александрович! Станислав Александрович! Что с вами?» Разрывается на столе телефон