Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

этом. Впервые я узнал о ней в прошлое воскресенье, когда заглянул в книжную колонку «Нью-Йорк Таймс». Я очень обрадовался этому и на следующий день первым делом пошел и купил экземпляр в книжном магазине «Скрибнерс», так что теперь тебе не нужно мне присылать книгу.

Я понимаю твое чувство счастья и удовлетворения от того, что ты опубликовала эти рассказы, и от всего сердца желаю тебе самого лучшего и прекрасного успеха, такого, какого, я полагаю, ты сама себе желаешь. Как ты знаешь, у меня была рукопись двух твоих рассказов, первого и последнего, которые ты прислали мне полтора года назад, но я никогда не видел второго рассказа, о Герберте Уилсоне, пока не прочитал твою книгу.

Я считаю, что этот рассказ о Герберте Уилсоне очень хорош. Конечно, я знаю, откуда взялись две другие истории и кого ты имела в виду, но о них мы поговорим позже. Я не знаю, есть ли у Герберта Уилсона реальный аналог в жизни, как у мистера Фройлиха или Юджина, или же он появился благодаря интуиции и наблюдениям за жизнью, но я не могу передать, как тронула меня эта история и как я горжусь тем, что ты смогли это сделать. Я не критик, а читатель, и я верю в реальность характеров и чувств в этой истории от начала до конца.

Я думаю, это замечательно, что человек, который никогда раньше не пытался писать, может сделать что-то настолько правдивое, хорошее и полное жалости. Ты заставила меня прожить весь день вместе с этим человеком и понять все его надежды и ожидания утром, когда он увидел, что перед ним открывается новая и прекрасная жизнь, а затем заставила меня почувствовать, как усталость и разочарование подкрадываются к нему по мере того, как длится день в универмаге; и, наконец, жестокую жалость его осознания, когда он возвращается домой ночью и знает, что его жена мертва и что для него нет нового мира.

Мне показалось, что все остальное в рассказе прекрасно: и собор, и обшарпанная, грязная жизнь людей в универмаге, и все запахи еды и звуки людей на разных этажах доходного дома, когда он возвращается домой. Я думаю, ты можешь гордиться тем, что написала эту историю. Как я уже сказал, я не критик, но я знаю, что проникнуть в жизнь маленького тротуарного шифра и заставить читателя чувствовать и надеяться вместе с ним, понимать его и, наконец, испытывать бегущую жалость к одиночеству и потерянности жизни, это редкое и замечательное достижение, которое не часто можно встретить в произведениях, даже написанных людьми с большой репутацией.

Как ты знаешь, я уже был знаком с твоим рассказами о господине Фройлихе и Юджине, потому что читал их больше года назад, когда ты прислала мне рукопись. Тогда я не знал, что ты собираешься делать с этой рукописью, и думал, что посылаешь ее мне как своего рода письмо, чтобы рассказать мне что-то о себе и о том, как ты смотришь на жизнь. Как-то вечером я взял твою книгу и сравнил печатную версию этих двух рассказов с рукописью, которую ты мне прислала. Я обнаружил, что они практически дословно совпадают, за исключением одного или двух незначительных изменений. Это также кажется мне удивительным – то, что ты смогла с первой попытки сказать то, что хотела сказать, так четко и без особых изменений. Интересно, знаешь ли ты, каких мук и душевных терзаний стоит многим людям писательство?

В своем рассказе обо мне ты изобразила меня как человека, который хочет задумчиво смотреть в окно, делать дюжину дел одновременно и избежать всего того пота и труда, что вложены в произведение, просто думать о своих книгах, глядя мечтательно в окно, и чтобы слова волшебным образом появлялись на бумаге без всяких усилий с его стороны. Разве не странный и печальный факт в жизни, что люди могут жить вместе годами, любить друг друга и при этом не узнавать друг о друге ничего больше, чем это? Интересно, понимала ли ты когда-нибудь, каких мук мне стоило писательство и как тяжело я работал? Неужели за все те годы, что ты меня знала, ты ничего не видела? С тех пор все стало в пять раз хуже.

За последние четыре года я написал более миллиона слов, и ни одно из них, насколько я помню, не появилось волшебным образом на бумаге, пока я мечтательно смотрел в окно, прихлебывая джин. Знаешь, что такое написать миллион слов? Ну, это ящик, полный рукописей, шесть футов длиной и три фута глубиной, наваленный доверху, и это больше, чем большинство людей пишут за всю свою жизнь. Из этих миллионов слов на данный момент опубликовано не более 150 000. Слов очень много, и я надеюсь и верю, что лучшие из них, возможно, когда-нибудь увидят свет печати, и еще больше, – сколько, я не смею думать, – будет вырезано, выброшено или уничтожено.

Я не говорю, что это хорошо, я лишь утверждаю, что я работал как черт, прожил жизнь раба на галерах и сделал больше тяжелой работы, чем кто-либо, кого ты знаешь. И все же ты представляешь меня мечтательным бездельником. Мне кажется, то, что люди думают и говорят друг о друге, и то, какую оценку мир дает жизни, как правило, почти не соответствует действительности – настолько не соответствует, что если бы мы утверждали прямо противоположное, то, как правило, были бы ближе к истине. Ты всегда говорила, что ты – труженик, а у меня есть вдохновение без твоей работоспособности. Разве не забавно было бы, если бы все было наоборот?

Никогда в жизни мне не удавалось написать произведение, которое было бы настолько свободно от пересмотра и необходимости менять, вырезать и переписывать, как твои собственные страницы. Не знаю, видела ли ты когда-нибудь одну из моих страниц, когда я заканчиваю работу, или после того, как я заканчиваю работу над гранками, она похожа на карту Ничейной земли во Фландрии. Итак, ты снова совершила необычный поступок и с самого начала продемонстрировали ясность и определенность цели, за которую многие из нас отдали бы правый глаз.

Но, может быть, при всем этом таланте и сообразительности, которыми тебя так богато одарила природа, ты все же сможешь кое-чему научиться у меня – необходимости постоянных усилий. Я думаю, что в своих рассказах о мистере Фройлихе и Юджине ты написали очень хорошо, но, по-моему, ты могла бы написать лучше, если бы больше трудилась. Говоря о работе в жизни