Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Но, как ни важна практически была финансовая сторона, решающим всё же был принципиальный вопрос — продолжать вооружённую борьбу с большевиками или нет. А врангелевская армия, при всей очевидной опасности её положения в Крыму, была единственной военной силой, которой располагали антибольшевистские круги, так как нельзя же было говорить об отрядах Савинкова в Польше как о военной силе.

Таким образом, П.Н. Врангель был признан в качестве главнокомандующего русской армией и главы южнорусского правительства. Всё как будто оставалось по-прежнему, за исключением миниатюрных территориальных границ, но именно это обстоятельство и налагало совершенно особый отпечаток на признание Врангеля. Власть последнего была неограниченной на Крымском полуострове и позже во всей Таврической губернии, но вне её «повелитель Тавриды» не властвовал, а «предлагал к исполнению» те или иные меры. В особенности это относится к нашему дипломатическому ведомству. Струве был министром иностранных дел, когда он находился в Севастополе, но в Париже каждый его шаг «контрассигновывался» М.Н. Гирсом. Буквально все действия дипломатического ведомства требовали санкции по крайней мере со стороны Гирса, а иногда Струве и Гирса вместе.

Позже я расскажу, как состоялось моё назначение в константинопольское посольство. Было издано два приказа по ведомству: один — в Париже за подписью Гирса, другой за подписью князя Г.Н. Трубецкого, замещавшего Струве, — в Севастополе. Эта двойная система была придумана именно для того, чтобы приучить всех к мысли, что Струве вскоре исчезнет вместе с Врангелем, а Гирс останется как старшина русского дипломатического корпуса за границей.

Как мало знали в Париже о Врангеле, видно хотя бы из того мелкого, но характерного факта, что после упомянутого совещания у Маклакова о признании Врангеля первый секретарь посольства от имени Маклакова спросил меня об имени и отчестве Врангеля для составления соответствующего акта его признания. Между тем в парижских газетах уже появились подробные биографии Петра Николаевича Врангеля (без указания его имени и отчества). Сам Маклаков накануне признания сильно колебался и собирался устроить ряд обсуждений публичного характера с явно соглашательским душком. Все его разговоры с окружающими отличались именно таким пессимистическим тоном. Но этот дипломатический «русский Гамлет» в конце концов дал себя увлечь общему течению и не последовал за Милюковым, стоявшим на позиции «постольку поскольку».

Эти особенности признания Врангеля русским Парижем, и в частности колебания Маклакова, представляют интерес в свете последующих событий. Ни Колчак, ни Деникин не были признаны союзниками, Врангель же был признан французским правительством. Сазонов не смог добиться того, чего добились два непрофессиональных дипломата — В.А. Маклаков и П.Б. Струве, а ведь какая разница была в размерах территории, занимаемой, с одной стороны, Колчаком и Деникиным и, с другой, Врангелем, который в лучшие дни своего командования был лишь таврическим губернатором. Почему Сазонов не добился такого признания, ясно из всего вышесказанного о его политике.

Как эта перемена командования и правительства могла отразиться на нашей американской делегации? Мы не имели об этом никаких положительных сведений. Конечно, легко было представить себе правительственный хаос, сопровождавший на месте смену главного командования и южнорусского правительства. Врангель не сразу мог вспомнить о нашей делегации. При этих условиях направление в Крым Савицкого приобретало совершенно особый смысл. Ввиду своей близости к Струве (тот называл его «своим самым способным учеником») Савицкий мог объяснить наше положение самому главнокомандующему в присутствии Струве. С другой стороны, Сазонова теперь не существовало, и вновь образованное правительство могло взглянуть новыми глазами на нашу делегацию и отменить саму по себе незаконную её остановку.

Однако были и некоторые «но»: наши верительные грамоты были составлены от имени самого А.И. Деникина и им подписаны, вручить их Вудро Вильсону теперь, после падения Деникина, было явно невозможно. Очевидно, в случае положительного решения Врангель должен был подтвердить наши полномочия и написать новое официальное письмо на английском языке. Посылая Савицкого, мы, однако, предусмотрели все эти технические трудности; он знал, что в случае перемены главного командования мы будем дожидаться его в Париже с бумагами от нового главнокомандующего.

Наряду с оптимистическими предположениями были у меня и пессимистические. Например, я вспомнил, как в начале декабря 1919 г. Струве в моём присутствии говорил Тырковой по поводу назначения Гронского главой американской делегации, что тот-де слишком «левый», а «левых» нельзя посылать за границу с официальными поручениями, ибо они придают «левое освещение» событиям. Тыркова тогда возразила, что, мол, «левизна Гронского не опасна». Всё это были плохие предзнаменования, и я сказал об этом Гронскому, но он ответил, что надеется на Савицкого, которому, по его мнению, удастся убедить Струве. К сожалению, наш приём Шотуэлла происходил уже в отсутствие Савицкого, но мы немедленно написали ему об этом подробное письмо в Константинополь. Приходилось, таким образом, волей-неволей ожидать решения нашей судьбы от Савицкого, который один только мог дать обстоятельную картину положения нашей делегации.

Успех моей поездки в Лондон, когда мне удалось передать наши материалы в надёжные руки, чтобы они попали в английскую печать, убеждал меня в том, что даже теперь, после падения Деникина, работа в Америке всё-таки была возможна и могла принести свои плоды. Но, конечно, надо было торопиться.

Мы, члены делегации, были в унынии из-за неопределённости нашей судьбы, и в Париже стали поговаривать о нашем устройстве. Так, например, я совершенно неожиданно получил предложение от А.А. Титова поступить в отдел внешних сношений парижского Земгора с окладом 1000 фр. в месяц. Я без колебаний ответил отказом, так как, если бы я хотел устроиться за границей, мне было бы неизмеримо выгоднее принять блестящее предложение «Добровольного флота». Здесь я увидел ту колоссальную разницу, которая существовала между Парижем и Лондоном. В Париже все оклады были гораздо ниже; по-видимому, в парижском Земгоре обиделись на мой отказ, но я их уверил, что поступить иначе не могу, ибо вопрос о делегации ещё не решён в отрицательном смысле.

На одном завтраке у Львова, где присутствовали Гронский и Маклаков, последний спросил Гронского: «Что собирается делать Михайловский, если делегация не поедет в Америку? Я бы хотел устроить его в посольстве». (Надо сказать, что по возвращении в Париж я был у Маклакова и рассказал ему о своей работе в Лондоне. Он был крайне удивлён тем, что Саблин так горячо взялся за наши материалы, которые без пользы лежали в подвалах посольства в Париже.) Нольде, однако, вмешался в разговор и сказал, что у него есть на меня виды и он берётся меня устроить, как только будет