Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

будто умереть немножко – или самой умереть, или дать смерть другому… «О нет! – говорит она себе. – Такие рассуждения – лукавы! Будь ясна и чиста». И она берёт лист бумаги.

«…Мой дорогой друг! Углубитесь в меня. В то, что Вы во мне любите. И Вы поймёте, – кто, кроме Вас поймёт? – мой ответ: Вы знаете моё отношение к Вам – знаю, что знаете. Вы зорки, и тонки, и опытны, и всё понимаете. Мне очень по сердцу Ваш план. Я так и двинулась к Вам навстречу. Но – увы, это не всё решает! Ваши дети… неизвестно, как всё это сложится. Трудности с моим сыном. Безвозвратность такого решения (не может же Ваш сын переезжать туда и обратно…). В отношения – безоблачные пока Ваши со мною, – войдёт то, от чего мы свободны – жизнь… И чтобы Вам пожалеть о предложенном? Чтобы ещё маленькая морщинка легла на дорогое мне лицо? И ещё: моя цыганская жизнь, со стирками ночью, с примусом – на полу, с отсутствием дня и ночи, с ночной варкой крепкого чая, с внезапными приездами друзей, с беспорядком моим (мне – волшебным), – всему этому будут подрезаны нечестивые крылья в Вашей доброй семье, а ведь я к этому, как кошка, привыкла…

Будем видеться, как виделись, если удастся – чаще. Будем мудры, осторожны, во всём – дальновидны… Я жму обе руки Вам от всего сердца… И простите мне рушение нашего общего воздушного замка!»

Года через три она жила в доме отдыха. Была осень. Листья густо шуршали на сырых дорожках. На неё вдруг напала не испытанная ею тоска! Она металась, как будто вдруг заболев. Не понимала. Так – несколько дней.

В Москве, приехав, узнала: в те дни Леонид Вячеславович умер. От рака печени. Именно в те дни.

Она стояла над его могилой вместе с его старшей, хромой и, должно быть, самой любимой дочерью. В её лице что-то отцовское, и та же застенчивость взгляда…

«Нет, не может быть, чтобы он не знал сейчас, что со мной! (Если тогда и не знал, умирая, как я в эти дни – мучилась: тогда мог не знать, но теперь – знает!)».

Луч солнца упал сквозь листву на увядшие венки на могиле, ветерок тронул ленты, солнце пронзило тёмные лепестки цветка…

Глава 2

Искушение юностью

А жизнь шла дальше. Серёже был уже девятнадцатый год, когда в Никины дни вошёл человек, двумя годами старше её сына, занявший её внимание надолго.

Она помнит, как он вошёл в её комнату, кем-то к ней присланный, в светлом поношенном полушубке, из которого вырос, от него повеяло чем-то родным, домашним. Юноша долго снимал калоши и что-то силился произнести, пока она поняла, что он – заика, и увидела его: поднятый на неё взгляд был смел, умён, радостен, и в нём ликовал заплетающийся, как заиканье, рвущийся к преодолению юмор: молчанье первой встречи, которое сейчас, вот сейчас, оно же не может иначе! он, слишком много слышав о ней, знает – всё сейчас перейдёт в дружбу! Взгляд был голубой, лицо узкое, рот – девствен? детский? – и в комнате, от рукопожатия, стало весело, они засмеялись, он рассказал о себе: шахматист, теоретик. Живёт с мамой и тёткой, мама – друг, тётка? смешная она! она же не понимает его, а – старается воспитать – и они снова смеются. Волосы у него сзади подстрижены (тётка велела), спереди – высоко надо лбом, густо и пышно, гребень не проберёт, русые. Волнистые. Он пишет стихи.

– Маяковского любите?

Оно вылетает через судорожность заикания, повелительно:

– Ну ещё бы!

Он презирает стихи – все эти, ну, понимаете? Понимает! Через час кажется, что он никогда не выходил от неё, тут родился. Сын? Брат? И он не уходит. Когда он ушёл под утро, всё не попадая в калоши и ужасно над этим смеясь (а соседи спят, надо тихо, а он не может), она знала, что жизнь ей прислала такого друга – а был ли такой? Обожает её, каждое её слово – предчувствует. Всё похоже! Непонятно – 36, 20! Стало волшебно жить…

Женя из семьи материнской, художника, знаменитого, русского, по отцу еврей. С отцом давно врозь. Отца Женя чтит, мать – любит. Мать и тётка – революционерки. Их, детей, было двое: Дима и он, Женя, девять и восемь лет им было, когда мать, тётка и они – шла война – в красном поезде – рельсы через лёд переставили – должны были в обход врага переехать замёрзшую реку… Могли провалиться под лёд. Но мальчики знали, что – Дима сказал Жене – мы будем живы! Мы умереть не должны! Значит, спасутся все!

И поезд прошёл через лёд. Но с той ночи Женя стал заикаться. Двенадцати лет умер Дима. Женя один с тех пор. В день смерти ездят к нему на могилу… (Померкнув, он замолчал. Смотрел потерявшимся взглядом.) Ника попросила сказать стихи. Заулыбался – и стал заикаться. Стихи были странные «боль – быль», бредово-филологические (может быть, похвалил бы их Евгений?..).

Женя вошёл к Нике – домой, ходил с ней всюду, день за днём, месяц за месяцем. Серёжа, поудивившись, привык. Он жалел Женю и уважал за непонятность его и за шахматы. Вскоре, постаравшись понять, восхитилась и Ника: он в четырнадцать лет получил первую категорию, с буквой «А»! Из Германии он принёс ей открытку тех лет. «Многоуважаемый мастер», – писали ему о его этюде (он их печатал), хоть мастером не был тогда.

Он не любит играть, ведь играть можно сразу с двадцатью и с пятьюдесятью, с одним – неинтересно. Этюды, да! В них он и живёт. Есть поэзия в шахматах, есть проза. Он – теоретик, поэт. (Нет, не надо, пожалуйста, ни к кому, кто увлекается шахматами!) Не к шахматистам пойдёмте, куда хотите, я с вами всюду пойду!

Несколько раз увидала она его за шахматами (и кому же было вести его, чтоб понять, как не к тем, кто слыл – шахматистом, из знакомых?). Это дополнило веру в него. Один из них, на её рассказ о нём:

– Вы знакомы с этим шахматистом-теоретиком? Это же гений!

Она следила за скукой его поведения с партнёром, он её не мог скрыть.

На обратном пути он по-детски выл, заикаясь:

– Н-ну, з-зачем вы м-м-меня прив-вели к-к-к – «нему», – не получилось, но выпаливал вдруг радостно, как из игрушечной пушки: – Он же не умеет играть!

После работы