Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Описывая болезнь Юрика, как к «удобному моменту», он приспособил то, что нельзя было и вообразить. «Я не скрою от тебя, — писал он, — Вера Петровна никому его не доверяет, она каждое мгновение с ним, и лишь когда я прихожу домой, беру его, ношу по комнате, она ненадолго отойдет и снова берет его. Когда ему было очень тяжело, она плакала. Она фанатически привязана к нему. Она взяла двухмесячный отпуск, чтобы только быть с ним. Она обожает его, она влюблена в него бескорыстно. Она живет Юрием».

После этого следовала приписка: «Обнимаю тебя, моя единственная, моя самая дорогая любимая жена».

Так Филипп расправился со мной. Так я была поставлена им на колени.

За сотню верст от лагерной зоны существовал их дом. В одной из комнат стояла кроватка моего сына, его стульчик, столик. Там было тепло, топилась печь. Там пили, ели, совещались. Сын учился говорить. Его мыла, ласкала проворная, чужая, черная женщина, женщина-политик, борец, полная зрелых сил.

Представив себе все достаточно ярко, я теперь не только допускала, но и верила, что она с усердием ухаживает за моим сыном. Но если есть Бог, если есть на свете хоть что-то вроде милости, то по какому человеческому праву? Как она могла решиться на это? Как посмела? И кто из них изворотливее? Или они согласно лгали вместе?

В письмах Филиппа слова и вопросы обо мне больше не путались под ногами. Следующим письмом он меня добил до конца:

«Во втором, последнем письме ты пишешь: верю, что В. П. «хорошо» относится к Ю. Разве можно этим бесконечно слабым словом выразить отношение В. П. к Ю.? Она его страстно любит, обожает его, любит больше, чем своего сына, она живет им, она знает значение каждого его движения ночью и днем. Она больше не мыслит жизни без него, она, если бы это было нужно, с радостью пожертвовала бы собственной жизнью. И Ю. платит ей такой же любовью. Если оторвать Ю. от нее, это значило бы непоправимо искалечить душу Юрия и погубить душу В. П.».

Так писал мне, матери, отец моего сына с воли за проволоку, защищая душу моего полуторагодовалого сына и так называемую «душу В. П.» от меня.

Едва не очутившись в психиатрическом корпусе Александры Петровны, я не хотела ничего чувствовать вообще.

ГЛАВА IX

Шел 1947 год.

Готовились к освобождению люди, создавшие в непроходимой тайге страну лагерного бытования не только для себя, но и для тех, кто их сменил.

Воля всем уцелевшим, конечно же, представлялась возвратом былых безусловных ценностей. Как никогда, в зоне писалось много писем. Списывались с родственниками, знакомыми. Шили, чинили свое барахлишко. Украдкой рассматривали себя в зеркальце. Полубезумная радость в глазах была перемешана с укорененным и обоснованным страхом. Где-то в кромешных трущобах секретности и канцелярщины та же анонимная сила по одним им известным принципам выборочно помечала на делах: освободить или нет. Вопреки приговору и сроку, без всякой видимости суда и теперь выпускали не всех. Весь набор 1937 года существовал как под током: только бы переступить через порог зоны!

Десять лет продержавшись кто на чем — на любви к семье, на упрямстве, — неосвобожденные в этих случаях в течение нескольких недель превращались в дряхлых стариков и таяли на глазах. Короткий, резкий удар неосвобождения добивал.

От первой же партии вышедших на волю стало известно нечто неожиданное: жить в Ленинграде, Москве или в других столичных городах республик не разрешают. В местных отделениях милиции отсидевшим по статьям КРД, КРА и 58-й выдавали вместо паспорта «временное удостоверение». Инспектора усердным нажимом пера «рондо» вписывали теперь в них административный пункт «39». На языке паспортного режима это означало, что в 39 городах страны селиться запрещено. На самом же деле во всех приморских и пограничных — тоже. Жить от указанных центров можно было не ближе, чем на сто первом километре. Таким образом, если семья сохраняла желание воссоединиться с отсидевшим, надо было переезжать в отдаленный периферийный город или соглашаться на разрозненное существование двумя домами: семья — в столице, а освободившийся — на сто первом километре.

В действительности все оказывалось куда драматичней, чем это представлялось в зоне. Наружу проступал то один, то другой образовавшийся за эти годы вывих или нарост. Не все узнавали о развале семьи сразу. Многим это стало понятным только теперь. Мечтали о встречах с детьми. Думали об этом с замиранием сердца. Не учитывали одного: за десятилетие они для детей стали постаревшими и малознакомыми людьми. Оставляли двухлетними, трехлетними. Теперь это были школьники пятых-шестых классов. Бывало и так, что усыновленные новыми семьями дети вовсе не желали узнавать кровных родителей, отсидевших срок в тюрьмах и лагерях «неизвестно за какие преступления».

Побывав после освобождения дома, многие из тех, с кем я подружилась, возвратились обратно на Север. Тогда это казалось необъяснимым и, как все непонятное, пугало.

Общая картина освобождения 1947 года складывалась, понятно, из множества отдельных случаев и судеб, но счастливые исходы были исключением.

Раньше других выпустили Тамару Цулукидзе. По ходатайству политотдела за подвижническую работу театра кукол ей скостили семь месяцев срока. Освободившись, Тамара поехала в Тбилиси. Пока она находилась в лагере, сына воспитывали родственники Ахметели — семья Мухадде. Это был тот редчайший, тот исключительный случай, когда мальчику вкоренялось в сознание, что у него прекрасная, ни в чем не повинная мать, встречи с которой он должен ожидать как счастья. Обнимая Тамару Григорьевну, пятнадцатилетний Сандик, не стесняясь слез, сказал ей:

— Наконец-то я могу произнести вслух дорогое слово «мама»!

Не удержавшись, Тамара пошла на спектакль в театр имени Руставели. Любимую заслуженную артистку узнали, едва она появилась в зале. Вокруг зашептались. Нашлись смельчаки, подошедшие к ней и склонившие головы. Кто-то, опустившись на колено, поцеловал край ее платья. Однако оказанные в театре почести и знаки уважения только испугали ее.

Следует представить себе, чем становилось возвращение отсидевших для тех, кто в тридцать седьмом году вольно или невольно на очных ставках их предавал. Количество замаранных лжесвидетельством людей было несметным. Ведь по каждому делу привлекалось по два-три, а то и больше «свидетелей».

Многие из них за эти годы стали признанными и заслуженными деятелями, возведенными в чины и ранги. И вот ситуация стала осложняться. Ранее оболганные обрели возможность свидетельствовать чудовищность показаний ныне именитых, бывших своих знакомых и друзей. Чаще всего, правда, этого не совершали.