Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Сразу же написала Филиппу, чтобы он поторопил на нас второй наряд. Однако распоряжение об отправке детей старше, года в равной мере могло относиться теперь и к колонне Реваж. И оттуда могли увезти ребенка, раз такое постановление существовало.

Александра Петровна не давала советов. Только однажды исчерпала все логическим умозаключением:

— Бахарев ведь и из детприемника сумеет забрать ребенка без вас. Или вам придется доказывать, что он — не отец.

Не находя себе места, я, наконец, дала Филиппу согласие на то, чтобы ребенок находился у него. Главное: Юрочке должно быть хорошо. Филипп написал, что приедет вместе с Ольгой Ивановной, чтобы успеть взять ребенка до общей отправки. Бросало то в жар, то в холод от крайних решений: заставлю его поклясться страшной клятвой; пусть напишет письменное обязательство... Но ведь это значит оскорбить близкого человека. За что? Он любит и меня, и сына. В этом не было сомнения. Я не могла обмануться: любит. И больше, чем я его.

В лютый мороз, темным, зимним утром они приехали.

Вместе с Филиппом через вахту пропустили и Ольгу Ивановну. По заключению мне помнилось более приветливое лицо. Вероятно, я ждала от старшей женщины сочувствия. Филипп успокаивал: «Она добрая, заботливая, а как выглядит внешне — не самое главное». От Филиппа я тоже ждала особых слов. До освобождения оставалось три года, целая вечность. Уповала на одно: Филипп придумает что-нибудь, будет привозить сына. Я его буду видеть.

Ольга Ивановна перекладывала в свой саквояж нашитую здесь мною одежду сына. Помогая ей, я заискивающе поглядывала на нее: «Вы уж, пожалуйста, Ольга Ивановна... Очень прошу вас!..»

Сын беспечно болтал ножками, веселился, не ведая, что происходит. Я укутала его в ватное одеяло, которое привез Филипп. Он взял сына на руки.

До вахты шла рядом с ними...

Меня разорвали на части. Помертвевшую часть оставили в зоне.

«Как доехали? Плакал или нет? Как ест? Где стоит кроватка? Ту серенькую курточку надевайте на беленькую. Попроси Ольгу Ивановну, чтобы побольше гуляла. Понаблюдай сам...» — писала я вдогонку.

От Филиппа стали приходить письма-отчеты. Во всех подробностях он описывал, как Юрочка спит, каким просыпается, что бормочет. На тревогу о том, как Ольга Ивановна относится к мальчику, отвечал: «Ты пишешь: раз выбрал Ольгу Ивановну — значит, она хорошая. Она большая ворчунья, недовольная почти всегда (характер такой). Но что бы она ни делала — лучше сделать нельзя».

Через несколько дней из Межога отправили детей по детприемникам Коми. Сомнений в том, что я сделала правильно, не осталось.

Конечно, моему мальчику лучше. Но я тосковала! Страшно! Усмирить, обуздать тревоги, тоску не удавалось никак.

Теперь поистине вся моя жизнь стала зависеть от череды писем. Я их вычитывала до дна и глубже.

Обещание Филиппа перевести меня в свое отделение оставалось в силе. Я ждала наряда.

После отъезда «штрафников»-опэшников Александра Петровна заявила:

— Перевожу вас на другую работу. Нужна манипуляционная сестра для вольнонаемных. У вас хорошие руки. Будете делать внутривенные вливания вольным и заключенным.

— Я не справлюсь! — взмолилась я.

— Слышала. Выучила наизусть.

Лекарства для вольнонаемных выделялись из особого фонда.

Утренние часы были отведены для больных-«вольняшек», вечерние — для заключенных. Перед дежуркой вечно толпился народ. Шли вохровцы, их жены. Ждал очереди и командир, посадивший меня за топор в изолятор. Пытался теперь острить, шутить.

Выглядевший здоровяком тучный агроном Целищев норовил остаться в очереди последним. Жаждал «посидеть, поговорить». Однако сидел молча и смотрел куда-то в пространство. Летом приносил букетики полевых цветов. Его присутствие тяготило, но что-то мешало сказать: «Уходите, я занята». Застенчиво улыбаясь, он однажды высказался:

— Всюду — стена! В мыслях. В желаниях. В жизни. Всюду! Постоянно натыкаюсь на нее. Мне кажется, именно вы можете это понять.

Я — испугалась: это мой образ. Еще бы я не понимала! Не хотела этого понимать, но это уже дело другое. Стены едва ли не смыкались надо мной, грозя скрыть небо.

Доверительность человека насторожила. Почему он решился обнаружить столь интимное ощущение? У вольного-то откуда образ стены? Ведь он никогда не сидел в лагерях, не прошел войну. Если мне казалось, что я схожу с ума от призрака стен, то этот степенный, до неестественности спокойный человек — тоже на грани? Болен? Еще чуть-чуть, и он попадет к Александре Петровне в психкорпус.

Я раз и навсегда была поражена шаткостью кладки между безумием и нормой. Вспоминала и о конце Яхонтова. Для себя утвердилась в собственном открытии: постоянная психическая неуверенность в себе — тоже болезнь. Почему ее не принимают в расчет? Я спросила Александру Петровну:

— Агроном, по-вашему, здоров? Мне кажется, ему жить очень плохо.

— Их так мало, кому хорошо... — ответила она.

Значит, не болезнь? С неуверенностью человеку надо самому справляться?

Александра Петровна звала меня с собой в психкорпус:

— Пойдем! Покажу своих детей.

Я оттягивала визит. Хотелось поворачиваться к солнцу, не к мраку. Но однажды согласилась: «Пойду!»

За высоченным забором стоял двухэтажный деревянный дом, отличавшийся от обычных бараков не только дополнительным этажом, но и тем, что низ дома был опоясан галереей. Возле психкорпуса летом разбивали клумбы. Больные прилежно ухаживали за цветами.

Александра Петровна шла по дорожке, и больные провожали ее тягучим, полуулыбчивым: «Ма-а-ма...»

В кабинете у нее на столе лежала стопка рисунков: неземные существа, деревья; запутанные, сплетенные в клубок линии; одни носы или рты.

Особенно много среди больных было прибалтийцев. Некоторые больные с маниакальной настойчивостью немилосердно сквернословили по-русски; лица других выражали отрешенность, почти что блаженство. Казалось, им в ухо кто-то транслировал дивную музыку, от которой их ничто не могло оторвать. За стеной санитары усмиряли кого-то, бившегося в завываниях от видений ужаса. И беззубая старуха с неестественно прямой спиной ходила взад и вперед величественным шагом, поскольку мнила себя английской королевой.

В кабинете Александры Петровны на стене висела скрипка.

— Вы играете?

— Это для тех, кто умеет.

«Малиновская — талантище! У нее есть серия потрясающих рассказов», — говорил Александр Осипович.

Новеллы о больных? Хотелось попросить дать прочесть. Но я так часто не смела. «Не спрашивать! Не выяснять!» — тяготел надо мной непонятно кем внушенный запрет. И сколь многого в жизни лишила меня эта проклятая боязнь оказаться неделикатной! Только один вопрос я не могла не задать Александре Петровне, находясь под впечатлением от картин этой страшной обители и оттого, что дико страдала от разлуки с сыном.