Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры - Людмила Ивановна Сараскина
Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры читать книгу онлайн
В монографии, приуроченной к 200-летию со дня рождения Ф.М. Достоевского, обсуждается важнейшая эстетическая и художественная проблема адекватного воплощения биографий великих писателей на киноэкране, раскрываются художественные смыслы и творческие стратегии, правда и вымысел экранных образов. Доказывается разница в подходах к экранизациям литературных произведений и к биографическому кинематографу, в основе которого – жизнеописания исторических лиц, то есть реальный, а не вымышленный материал. В работе над кинобиографией проблема режиссерского мастерства видится не только как эстетическая, но и как этическая проблема. Каждая из пятнадцати глав монографии на материале отечественных и зарубежных экранных биографий Пушкина, Лермонтова, Байрона, Гоголя, Льва Толстого анализирует проблему подлинности и достоверности биографического кинематографа.
В центре внимания автора – образ Ф.М. Достоевского в биографическом кинематографе, смысловые и качественные отличия в эстетике документальных и художественных фильмов. Пространство культуры, помимо кинематографа, вмещает еще и эстетику повседневности, где активно присутствует имя Достоевского – как символ страны, как «имя России». Впервые проанализирована и отечественная блогосфера, которая видит в авторе «Дневника писателя» своего предтечу и предшественника.
После выхода фильма как историки, так и любознательные зрители попытались выяснить, действительно ли Достоевский стоял у расстрельного столба с мешком на голове26. Однако авторы фильма сочли для себя не обязательным углубляться в историю вопроса, избежали соблазна изучить свидетельские показания, оправдываясь стандартно: мол, снимали не документальный, а художественный фильм.
Им справедливо возражали, что пресловутый мешок на голове Достоевского – это подмена его истинных переживаний на эшафоте за минуту до казни. «Я прекрасно знаю, – утверждал правнук писателя, – что происходило в этот момент в душе писателя из его воспоминаний. Федор Михайлович переродился, почувствовав, что вот-вот уйдет в небытие. И что там его ждет – был главный для него вопрос… А на экране показывали какого-то растерянного человека… Я могу цитировать Достоевского много, он об этой казни подробно пишет. Это ведь очень драматургично, и можно было здорово снять. А получился человек, неправильно поданный исторически. И я тогда переключил канал. Потом время от времени к сериалу возвращался, пытался вникнуть, но снова выключал, потому что совершенно не согласен со многими трактовками режиссера Владимира Хотиненко. Видимо, здесь все совпало: неумный режиссер и неправильный сценарий Володарского»27.
Ложь первых кадров о казни на Семеновском плацу (в фильме, повинуясь сценарию, Ф.М. то и дело будет рассказывать о своем стоянии с мешком на голове в ожидании выстрела), как ржавчина, поползет из сцены в сцену, из серии в серию. Первые минуты сериала, посвященные переломному событию в жизни Достоевского, показанные с невозможным авторским безразличием к исторической правде, обнажили пагубные для картины сценарные и режиссерские приемы. И больше всего, конечно, обескураживал полемический пафос авторов картины, недоумевающих, почему критики и потомки «вцепились» в «ничего не значащую подробность»: мол, какая разница, стоял Достоевский у столба с мешком на голове или не стоял. Это злокачественное «какая разница?» стало сквозным мотивом многих художественных решений биографического сериала.
Мания адюльтера, поиски компромата, тиски порока…
Можно понять, почему фильмом о прадеде его правнук был крайне разочарован. Мешок на голову Достоевскому надели, но роль его в обществе Петрашевского и само это общество остались вне сценария и вне фильма, фигуранты политического процесса не были даже названы в титрах. Вывели на казнь два десятка молодых людей, царской милостью даровали жизнь – и бросили безымянных страдальцев на произвол ножных кандалов и сибирской каторги. Сериалу они были, по-видимому, малоинтересны.
Между тем Достоевский, едва выйдя из каторги и получив разрешение на переписку, в первом же письме брату Михаилу рассказывал о своих товарищах по несчастью: «Все наши ссыльные живут помаленьку. Толль кончил каторгу, он в Томске и живет порядочно. Ястржембский в Таре кончает. Спешнев в Иркутской губернии, приобрел всеобщую любовь и уважение. Чудная судьба этого человека! Где и как он ни явится, люди самые непосредственные, самые непроходимые окружают его тотчас же благоговением и уважением. Петрашевский по-прежнему без здравого смысла. Момбелли и Львов здоровы, а Григорьев, бедный, совсем помешался и в больнице» (28, кн. 1: 173–174).
Сцены в Омском остроге возникли в картине сразу после отмены казни, когда арестант осознал, что ему дарована жизнь. Четыре года каторги уместились в полчаса первой серии и были отмечены чтением Библии в остроге и «Дон Кихота» в госпитале, клейменными физиономиями каторжников, припадком падучей во время палочного наказания одного из них, тяжелой надсадной работой, стертыми до кровавых мозолей ладонями.
В госпитале, где он лечился после припадка падучей, привиделась ему и так называемая религиозная беседа отца со старшими сыновьями. В забытьи чудится больному Федору Михайловичу пьяненький Михаил Андреевич, восседающий во главе обеденного стола: тень флэшбэка из сценария.
Отец: А скажите мне, Федор и Михаил, Евангелие вы регулярно читаете?
Братья, Михаил и Федор: Читаем, читаем.
Отец: И что ты мне, Федор, можешь сказать, есть Бог или нет Его?
Братья: Есть Бог. Есть Бог.
Отец: А черт есть?
Федор: И черт есть.
Отец: Где он?
Федор: Везде. И Бог везде.
Отец: Везде? Если он везде, почему же Он до сих пор не покарал меня?.. Да. Уже покарал.
Мемуарные и эпистолярные свидетельства братьев Михаила, Федора, Андрея и Николая Достоевских не зафиксировали похожих бесед. Но зато находим их подобие в «Братьях Карамазовых», в главе «За коньячком»: «Старик не унимался. Он дошел до той черточки пьянства, когда иным пьяным, дотоле смирным, непременно вдруг захочется разозлиться и себя показать» (14: 125).
Федор Павлович, обращаясь к Ивану: Есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
Иван: Нет, нету Бога.
Федор Павлович: Алешка, есть Бог?
Алеша: Есть Бог.
Федор Павлович: Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?
Иван: Нет и бессмертия.
Федор Павлович: Никакого?
Иван: Никакого.
Федор Павлович: То есть совершеннейший нуль или нечто. Может быть, нечто какое-нибудь есть? Всё же ведь не ничто!
Иван: Совершенный нуль.
Федор Павлович: Алешка, есть бессмертие?
Алеша: Есть.
Федор Павлович: А Бог и бессмертие?
Алеша: И Бог, и бессмертие. В Боге и бессмертие.
Федор Павлович: Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!
Иван: И в последний раз нет.
Федор Павлович: Кто же смеется над людьми, Иван?
Иван: Черт, должно быть, – усмехнулся Иван Федорович.
Федор Павлович: А черт есть?
Иван: Нет, и черта нет.
Федор Павлович: Жаль. Черт возьми, что б я после того сделал с тем, кто первый выдумал Бога! Повесить его мало на горькой осине.
Иван: Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумали Бога.
Федор Павлович: Не было бы? Это без Бога-то?
Иван: Да. И коньячку бы не было» (14: 123–124).
Взяв зерно религиозной беседы из «Братьев Карамазовых», авторы сериала провели навязчивую, пусть и значительно ослабленную, параллель между Михаилом Андреевичем Достоевским и Федором Павловичем Карамазовым, между братьями Достоевскими и братьями Карамазовыми: зрелостью ума и твердостью характера семейство из романа наглядно превосходит семейство реальное – получилось, что интеллектуальный и вероучительный уровень спора
