Георгий Чулков - Годы странствий

Лунин сухо засмеялся.

— Скучное вы говорите, Эксакустодиан Григорьевич.

— Скучное? Вот от этаких слов и Россия гибнет.

— А разве Россия гибнет? — спросил Лунин, заинтересовавшись.

Эксакустодиан встал со стула и, сложив руки на груди, как святые на иконах, испуганно прошептал:

— Гибнет… Гибнет… Гибнет…

Нахмурился Лунин.

— Что вы как ворон… И странно: недавно разговаривал я с Михневичем — и он тоже как-то мрачно смотрит и даже в социализацию свою не верит.

— Да, да… Чепраков вериг, а он нет… И сестры верят, а он нет… Он только от досады бунтует, а ему все равно.

— Ну, вы не совсем справедливы, а вот то, что вы, черносотенец, так мрачно каркаете и что этот радикал Михневич тоже не очень светел — все это любопытно и, пожалуй, страшно… Что же, по-вашему, делать надо?

— Перевешать крамольников… Народный дом сжечь… Еретиков в монастырь заточить…

Когда Эксакустодиан говорил так, губы его дрожали, как в лихорадке, и он задыхался, кашлял и, наконец, сел на стул, изнемогая, прижав ко рту платок. На платке заалели пятна крови.

Эксакустодиан показал на пятна и прошептал:

— Умираю… И у сестры Натальи тоже чахотка… — И потом, злобно смеясь, прибавил: — И вы небось недолго проживете. Да и всему скоро конец, слепой вы человек.

— Как вы смерти боитесь! — невольно вырвалось у Лунина.

— А вы не боитесь?

— Нет. Думаю, что нет.

— И я не боюсь, — сказал серьезно Эксакустодиан, — я тишины хочу и покоя. Вот поэтому я бунтовщиков не люблю. За беспокойство. — И вдруг неожиданно прибавил: — А вы знаете, я в прошлом году в тюрьме сидел.

— Вот как. За что?

— К сестрам рабочий один приходил с завода Пруста. Думали, что ко мне, и меня арестовали. Недели через две выпустили: я сказал, что верноподданный, и тогда же в «Громовой» записался. А потом я слышал, что рабочего этого повесили в Варшаве.

— Не надо смерти бояться, — сказал задумчиво Лунин.

— Не надо? А вы голоса слышите?

— Какие голоса?

— А я слышу. Тоненькие такие голоса: «Эксакустодиан! Я здесь… Эксакустодиан! Я жду…» А в глазах — голубизна такая. А весной, когда мы еще в городе жили, ко мне рабочий этот варшавский пришел. Показалось мне, что звонок. Пошел я дверь отворить. Дело было в сумерках. Отворил — никого. Я запер дверь и вдруг вижу: рядом стоит он. Я и думаю, как же он пришел… откуда?.. Забыл сначала, что повесили его… А он, как и раньше был: рябой и борода рыжая. Поклонился мне и говорит: «До свидания, товарищ…» А сам в коридор не спеша. И слышу, как сапоги поскрипывают.

— Как же вы толкуете это?

— А никак не толкую… Однако будьте здоровы: мне пора.

Лунин вздохнул свободно, когда ушел Эксакустодиан. Но тотчас же опять показалась на пороге его высокая, плоская фигура. И, задыхаясь, он прохрипел в лицо Лунину:

— Я все знаю… Все знаю… Я не позволю… Приедет муж Анны, я открою ему глаза, бесчестный вы человек.

— Вы больны. Опомнитесь! — едва успел закричать вслед ему Лунин, потому что Эксакустодиан бросался бежать, не оглядываясь.

Вокруг оранжереи висели китайские фонарики. Около ограды стояли шарабаны, коляски и линейки приехавших на спектакль дачников.

Пришел князь Николай Николаевич, опираясь на палку. Седой, строгий, с усталыми умными глазами. Приехала смотреть дочерей на сцене попадья, Авдотья Павловна, торжественная, в сиреневой шляпке; жужжали дачницы, осматривая наряды ревнивыми глазами.

Наконец поднялся занавес.

Лунин смотрел на Анну и знал, что она это, и не узнавал ее.

Откуда эта страсть темная? И как полнозвучен голос ее! Как мучительно прекрасны глаза эти!

«Мне хоть умереть, да увидеть его. Перед кем я притворяюсь-то? Бросить ключ? Нет, ни за что на свете! Он мой теперь… Будь что будет, а я Бориса увижу. Ах, кабы ночь поскорее…»

«И меня зовут Борисом», — подумал Лунин.

Он был как во сне, как очарованный.

Опустили занавес, а перед глазами Лунина все еще стояла безумная Катерина с ключом в руке. И мерещились ее влюбленные глаза…

Лунин прошел за кулисы. Нельзя было узнать оранжерею, где так недавно было просторно, пахло влагой, листьями. Теперь здесь, за кулисами, суетились в тесноте и уже иным пахло — пудрой, красками и еще чем-то театральным.

Прошел Михневич с подклеенной бородой, возбужденный, размахивая руками, и не заметил Лунина, хотя смотрел на него; Наташа торопливо своей горячей рукой пожала Лунину руку; за перегородкой, когда распахнулась занавеска, видно было, как сидит перед зеркалом княжна и горничная обсыпает ей пудрой розоватую шею… Наконец Лунин увидел Анну, и они отошли в сторону, в угол, где стояла кулиса — три березы.

— Анна! Ты — актриса, — сказал Лунин, с восторгом вглядываясь в безумные незнакомые глаза с фантастическими синими кругами под ними, в странно алый рот, в это изменившееся и по-новому влекущее лицо.

— Ах, я, право, не знаю, так ли надо играть. Я ведь по-настоящему никогда не играла… Но тебе нравится, милый? Ну, ступай, ступай… Я ведь не Анна, я — Катерина сейчас…

Лунин отошел от нее, опьяненный ее глазами.

Да, это не Анна… Это не только Анна. Как будто бы вошло в душу Анну что-то новое — живое и страшное.

После спектакля большой компанией отправились домой пешком; одна лить Авдотья Павловна поехала впереди в шарабане.

Тускло-золотистая воздвиглась высоко на небе луна, и от ее волшебного света казалось, что в лесу таятся белые фигуры, и нельзя было понять, кто это — живые или мертвые. И как будто бы луна вела с землей безмолвную беседу тайными знаками. Холодная лунная душа открывала нашему миру свои извечные правды, смутные для земного сердца.

Луна всегда влияла на Лунина, и теперь он шел как зачарованный. Не верилось, что нет соответствия между лесом этим черно-серебряным и какой-то иной правдой там, в омуте сердца.

— Какая тишина! — сказала Наташа, коснувшись теперь холодными пальцами руки Лунина.

— Да. Тишина… И вот все изменилось. И ваше лицо теперь иное. И руки стали холодными.

— У меня лихорадка, — прошептала Наташа, заглядывая в глаза Лунину.

Лунин вспомнил, как говорил вчера Эксакустодиан, что у Наташи чахотка и что она умрет скоро.

И тогда Наташа, как бы угадав его мысли, сказала, задыхаясь:

— Пойдемте тише. Я хочу сказать вам одно слово… О моей чахотке…

— Какая чахотка?.. Не надо… Не надо…

— Борис Андреевич! Я хочу спросить вас…

— Я слушаю вас, Наташа.

— Я хочу спросить, что значит, если человек какой-нибудь покажется не таким, как все; когда вдруг веришь, что есть мир без этого человека — простой, понятный, плоский такой и еще другой есть мир — с ним, с человеком этим; и когда видишь этого человека, слышишь его голос, касаешься его рукой, все кажется таинственным, непонятным, глубоким. И тогда не боишься смерти, чахотки, ничего не боишься… Вот я теперь ничего не боюсь… Что это значит, Борис Андреевич?