Георгий Чулков - Годы странствий

Сели пить чай за длинный стол под навесом — Лунин и Михневич вместе с девками. Прежде чем сесть за стол, бегали девки в сарай поправлять волосы перед осколком зеркала.

Лунина конфузились немного, а с Михневичем были запросто.

Собирались облака растрепанные, волокнистые. Надвигаясь, чернели. Кто-то сказал:

— Ох, гроза скоро! По весне первая.

И в самом деле что-то глухо застучало мелким стуком в темном небе. Упало несколько капель крупных на деревянный навес.

Все пошли гурьбой в сарай, где устроены были сплошные низкие нары. Девки сбились в кучу, смеясь. Повеял ветер, взвивая черную пыль, видную из открытой настежь двери. Зашумели шумом шепотливым мшистые ели и сосны. Красноватый свет ослепил глаза на мгновение. И троекратным рокотом гром приветствовал трепетную землю.

Дождевые капли торопливо вразброд застучали по крыше. Как черные разодранные ткани висели тучи на небе. И вдруг хлынули сверху потоки и все смешалось. Громыхал тяжко гром, как будто кто-то громоздкий катился по каменным ступеням лестницы высокой, стуча. И незримая рука рассекала непрестанно сумрак острым ножом, оставляя на мгновение кровавый след.

Приехал исправник Усачев, толстый и сонный человек, и с ним совсем пьяный становой. Они ходили вокруг народного дома, размахивая руками. За ними — крестьяне-понятые с видом обреченным и понурым.

— Позвать сюда господина председателя общества трезвости села Пустынина! — сказал строго исправник, обращаясь к понятым.

Мужики не поняли, кого надо позвать.

— Тезку моего позовите, Семена Семеныча, милые вы мои! — сказал становой ласково. И потом неожиданно прибавил непечатную брань: «Ну, марш! Живее!.. Такие-сякие…»

Пока ходили за Михневичем, исправник сидел на крыльце и дремал. Его лысина розовела в лучах солнца, склонявшегося медленно к березовой роще.

Когда пришел Михневич, исправник сделал кислое лицо и сказал:

— Вот, батенька, и дождались: опечатать приказано…

Исправник долго объяснял, по какой причине не разрешен устав общества трезвости и почему надо опечатать народный дом, но понять его было трудно.

Становой сказал:

— Трындили-брындили, а что толку? Плюньте, Семен Семенович, и дело с концом…

Потом исправник, кряхтя, взобрался на крыльцо и сказал:

— Ну, Семен Семенович, приступим…

Приложили большие бурые печати.

Внутри, из-за двери, послышался жалобный писк.

— Ах, грех какой! — вздохнул понятой. — Кота опечатали… Васинька… Кыс… Кыс…

В это время к народному дому подъехали в шарабане княжна с Бешметьевым.

— Вот вам и спектакль! — сказал Михневич, здороваясь с княжной. — Опечатали нас, княжна…

— Ах, Бог мой! Где же мы будем играть?..

— Не знаю.

— Как нескладно! — пробормотал Бешметьев. — Как нескладно…

Исправник подошел к Бешметьеву с приятной улыбкой:

— Если бы вы, ваше сиятельство, написали губернатору…

— Нет, где же нам устроить спектакль? Где? — волновалась княжна.

— Можно в оранжерее старой, — сказал Михневич, соображая.

— В самом деле, в оранжерее. Пожалуйста, Семен Семенович, не отменяйте репетиции… Сейчас все туда и пойдем… И остальным надо сказать… Граф скажет. Пойдите, голубчик. Может быть, вы, граф, и Бориса Андреевича приведете?

Граф поклонился покорно.

Огромная старая оранжерея, с разбитыми кое-где стеклами, вся светилась в вечернем солнце: на полу легла большая радуга семицветным ковром. Внутри оранжереи воздух был влажный и от стен веяло приятной прохладой.

Михневич отгородил часть оранжереи скамейками и сказал:

— Вот здесь будет сцена. Пожалуйте, господа, начинать…

— Позвольте, — сказала княжна, — кажется, еще не все собрались… Вот Лунина нет. Без него нельзя.

— Да вот и Борис Андреевич! — сказал белокурый студент Чепраков, который должен был играть Кудряша.[1238]

Княжна первая подошла к Лунину.

— Наконец-то мы с вами познакомились. Вы должны нам помочь, не правда ли? Вы будете играть?

— Нет, простите, я пришел извиниться. Играть не умею. Да и страшно это…

— Жаль как! — сказала княжна. — Ну, делать нечего, графа играть заставим. А вы все-таки не уходите. Граф! Будете играть?

— Хорошо. Я согласен.

— Вот здесь первая кулиса. Здесь скамья. Мы начинаем, господа! — кричал Михневич.

Лунин вышел из оранжереи. Благоухали томно липы. И легкий шелест вечерний чаровал сердце. Кое-где червонились стволы и листья, но уже благовонный сумрак, сгущаясь, осенял парк. Лунин сел на чугунную скамейку.

«Вот сейчас придет она. И будет сладостно и больно. Так надо, надо…»

И в самом деле Анна шла по аллее, как сомнамбула, как будто ведомая неведомой силой.

Она подошла к Лунину совсем близко.

— Борис! Борис! Зачем ты не веришь? Я люблю тебя… Люблю…

Он поднялся, дрожа.

И когда она прижалась к нему, закинув голову и полуоткрыв рот, и когда он увидел темные, страшные и влекущие ее глаза, все вокруг показалось ему волшебным.

— Люблю… Верю тебе… Люблю…

Уже погасло солнце, и парк стал таинственным и шепотливым. Лунин и Анна шли молча вдоль пруда. Переливаясь живою ртутью, сияла лунная полоса на воде. А на том берегу, в темно-лиловых кустах, пел соловей нежно и свирельно.

Чьи-то шаги послышались. Бесцельно и слепо отошел в сторону Лунин, увлекая за собой Анну. И медленно прошли мимо них Бешметьев с княжной.

Граф говорил печально в страстно:

— Вы мучаете меня, княжна. Но сладки мне эти муки. Любовь моя — пытка.

Княжна засмеялась.

— Любовь всегда пытка, мой друг.

Эксакустодиан пришел к Лунину и долго сидел у него, разговаривая о незначительном, выпучив рыбьи свои глаза.

Лунин угощал его чаем, и он пил грустно, наливая на блюдечко жиденький чай и обсасывая кусочки сахару.

Неожиданно сказал, бледнея:

— Я пришел к вам объясниться, потому что с господином Михневичем, с Чепраковым и с моими сестрицами я разговаривать не хочу. Доколе это будет продолжаться?

— Что такое? — не понял Лунин.

— Да вся эта мерзость крамольная.

— Простите меня, Эксакустодиан Григорьевич, но я, право, не пойму, что вас так волнует.

— Как что? А по-вашему, хороша эта затея со спектаклем и вся эта история с народным домом? Вы думаете, князь Николай Николаевич знает, на что деньги пойдут? И княжна знает? И граф Алексей Петрович…

— По правде сказать, и я не знаю.

— Ну, так я вам скажу: денежки пойдут жидам-революционерам на забаву, а нам, русским людям, на позор.