Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев

ли он шел на Москву? Триумф закончился трагедией. Теперь уже не слышно возгласов: «Да здравствует император!» И только зловещие птицы, кружась в морозном воздухе, врываются в тишину неугомонным карканьем и клекотом. Эти птицы уверены в своей добыче. Скрипит под ногами снег. Воздух легок, чист и прозрачен. За аллеей придорожных, окутанных изморозью берез виднеются смоленские поля, а на них, под снежным саваном, скорчившиеся мертвецы. Им нет числа!.. И над всем этим мертвым полем, над дорогою смерти, над повергнутыми в уныние иноземцами царит русская живая природа. Солнце играет ледяными, искрящимися на березах сосульками, кажется — вот-вот, переливаясь ярким розоватым светом под лучами восходящего солнца, зазвенят они серебристыми звуками и сыграют похоронный марш тому, кто хотел покорить Россию с ее народом, тому, кто высоко поднялся на пути к России и бесславно повергнут здесь… По этой дороге, от Красного к Минску, они идут, как на похоронах — молчаливо, тихо, в немом спокойствии. Но видимость спокойствия, притом кладбищенского, только на главной магистрали. На флангах русские войска не дают покоя французам: достается и отбивающемуся арьергарду… Некоторое время Верещагин работал еще над двумя картинами. Одну из них навеяли воспоминания о войне на Балканах и его известное произведение «На Шипке все спокойно», другую подсказал, придя однажды небритым, натурщик Филиппов.

«Ночной привал великой армии» художник мыслил сделать завершающим полотном в серии своих картин о 1812 годе. В этой картине Верещагина нет ярких красок. Мрачный фон снежной бури. Французы — жалкие остатки великой армии, — закутанные в мародерское тряпье, скорчившись от холода, лежат под открытым небом. У усталых, измотанных в переходах по зимней бездорожице, голодных и оборванных солдат нет сил двигаться дальше. На пути их застигла темная ночь, жуткая метель и непреодолимый, для многих предсмертный сон. В беспорядке торчат ружья, они уже ни к чему, ибо в случае внезапного нападения эта дезорганизованная, умирающая на ночном привале толпа беглецов не могла бы оказать никакого сопротивления. Настанет утро, и неизвестно — кто из этой вереницы живых трупов сможет подняться на ноги и, завидев нагрянувших казаков или солдат Кутузова, поднять закостенелые руки и сказать: «Рюсс, пардон!». Вьюга, страшная вьюга, какие бывают только на просторах России, поет им протяжную отходную песнь.

Портрет Наполеона

Работа над циклом картин 1812 года подходила к концу. Художник составлял каталог и пояснения к нему для первой предстоящей выставки; снова обращался к картинам, находил в них отдельные недостатки, устранял и дописывал детали. Все чаще и чаще задумывался он над вопросом о том, кто приобретет эти картины, кто, не обидев ценой, вызволит его из очередных материальных затруднений. Деньги, когда-то вырученные в Америке за картины, истощились. К тому же росла семья: у Верещагиных родился сын — шустрый мальчуган Вася… Однажды к ним пришел натурщик Филиппов. Раскланявшись с Лидией Васильевной, он потребовал, чтобы она его пропустила к хозяину в мастерскую.

— Боюсь, пустит ли? — усомнилась Лидия Васильевна. — В последние дни он никого не принимает, готовит картины к выставке…

— Мне-то уж отказа не будет! — убежденно проговорил Филиппов. — Да мы с вашим супругом какие дела делали! Лучше и не перечьте. Да я из-за этой своей наполеоновской физиономии место в лакеях потерял. Если Василию Васильевичу долго не понадоблюсь, пойду в официанты, в «Гранд-Отель» приглашают…

Верещагин вышел из мастерской:

— Что за шум? А-а, Петро! Зачем пожаловал?..

— Пришел я, Василий Васильевич, картины посмотреть, как ты их напоследок разукрасил. Занятно же, как-никак моя фигура там. Еще хочу спросить, если я более вам не нужен, то пойду в официанты.

— Пожалуй, больше надобности нет, а так вообще ты меня не избегай. Кому от ворот поворот, а тебя — милости просим!

— Вот видите! — торжествуя, кивнул хозяйке Филиппов.

— Да ты сегодня какой-то и на Наполеона не похожий. Усишки, бороденка с проседью…

— Василий Васильевич, а ведь и Наполеону бриться было некогда на морозе да в бегах от казаков.

— Совершенно верно, Петро, идея! — воскликнул Верещагин. — Придется еще разок тебя изобразить, именно таким — небритым, с изморозью на волосинках и, разумеется, в зимнем одеянии. Кончено — решено! Снимай свою одежонку, надевай на себя наполеоновскую шубу, и я тебя разделаю. Лида, налей Наполеону стакан портвейна, чтобы у него краска в лице заиграла…

И не успел Филиппов опомниться, как Верещагин расставил мольберт, приготовил краски на палитре и сразу за работу. Привалившись спиной к бревенчатой стене, Филиппов искоса посматривал на картины, стоявшие на полу возле стен, на полках и на диванах, и рассуждал:

— Вот если бы не было этой картины, где французы расстреливают наших мужиков, то, глядя на эту, где неприятелей заметает и хоронит вьюга, мне было бы жалко их, французишков, но когда просмотришь всё, то получается одно единое целое, как песня, из которой слова не выкинешь. И по-моему, закончить так надо: не похоронной вьюгой, эта картина хороша перед самым концом. А какая запевка, такой и конец у песни. Так лучше будет.

— А ведь ты прав, Петро! — удивился Верещагин. — Я понял твою мысль. Серия картин должна начаться портретом Наполеона — того Наполеона, гордого и надменного, который только что пришел в Москву и уверенно ожидает мира, а завершается цикл картин изображением Наполеона, которому казаки побриться помешали!.. Такого Наполеона никто еще не изобразил. — Увлеченный этой мыслью, Верещагин продолжал с упоением работать над последним портретом Бонапарта. И продолжал размышлять вслух, беседуя с собой и натурщиком:

— Да, Петро, в нынешнем веке никому еще не уделялось столько внимания, как Наполеону. И в литературе, и в живописи портретной и батальной, и в скульптуре. Вот и я свою руку приложил…

— Да, вы-то здорово приложили!..

— Как мог, Петро, так и приложил. Его современники, знаменитые художники — Давид, Жерар, Гро и другие оставили