Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

светы в катакомбы, пустыни, пещеры», чтобы спасти их от «грядущих гуннов». В 1918 году, когда «гунны» пришли и завладели всем, надо было или бросить все на произвол судьбы и спасаться самим, или попытаться сберечь хоть что-то из общенационального достояния.

Брюсов выбрал второе. Об эмиграции он не думал, хотя в мае 1922 года прошел слух, что «Вал. Як. Брюсов, по газетным сообщениям, выезжает из Москвы за границу»{3}. Свою позицию он четко выразил в письме к журналисту Михаилу Суганову, которого знал по военным годам. В конце декабря 1923 года у них состоялась откровенная беседа. Суганов жаловался на трудности московской жизни и признался, что мечтает об эмиграции. Брюсов отговаривал его, а днем позже написал письмо, опубликованное адресатом в 1932 году за границей, куда тот все-таки перебрался: «Уехать Вам — безумие. В эмиграции с Вашим мироощущением и мышцами впадете в нищету духовную и физическую. Здесь провалы и горизонты, там падения… и ничего. Эмиграция изнашивается, как и мы, но наши смены на славянской земле, а у них на чужой. Еще десятилетие — и у нас не будет общего. Вы говорите: много могил. Но много и легенд. Грядущее перепашет и травой покроет могилы, а легенды перепишет и развеет по свету. Бывает тяжело, но запад… В современности запада мясники и торговцы подтяжками пользуются плодами науки и искусства. Нет, я приемлю эту Россию, даже в достижении никогда не достижимых целей. И Вам говорю: не уезжайте. Предвижу только Вашу гибель»{4}.

Другой сменовеховец Николай Устрялов, идеолог колчаковского режима, затем трибун национал-большевизма, оперировал геополитическими категориями: «Россия должна остаться великой державой, великим государством. […] И так как власть революции — и теперь только она одна — способна восстановить русское великодержавие, международный престиж России, — наш долг во имя русской культуры признать ее политический авторитет. […] Советская власть будет стремиться всеми средствами к воссоединению окраин с центром — во имя идеи мировой революции. Русские патриоты будут бороться за то же — во имя великой и единой России. При всем бесконечном различии идеологии, практический путь — один». Параллели к сказанному нетрудно обнаружить в стихах Брюсова, написанных как до появления «Смены вех» («России», «К русской революции», «К Варшаве!»), так и после нее («СССР», «ЗСФСР», «Магистраль»).

Послеоктябрьские революционные стихи Брюсова — немногочисленные и тщательно отобранные — входили в антологии советской поэзии даже самого антисимволистского времени. Однако официальные толкователи испытывали в их отношении явное неудобство: по идеологической выдержанности они заметно уступали Демьяну Бедному и Маяковскому, по художественной выразительности — «Двенадцати» и «Скифам». Посмотрим на них глазами историка.

Во-первых, среди них мало откликов на конкретные события, потому что Брюсов предпочитал анализировать происходящее в общеисторическом контексте и в мировом масштабе. Во-вторых, он подчеркивал национальный характер русской революции, сходясь в этом со многими современниками и расходясь с большевиками. Рапповский критик Георгий Горбачев с неудовольствием отметил: «Брюсов говорит о революции словами националистическими, воспринимая Коминтерн как национальное торжество России»{5}. В-третьих, он не написал ни одной агитки к политическим кампаниям новой власти, не говоря о красном терроре. В-четвертых, он не боялся критиковать плоды политики большевиков. Подобно большинству русских поэтов — от Кириллова и Багрицкого до Волошина и Клюева — Брюсов не принял НЭП, увидев в нем отступление от идеалов революции и торжество ненавистного «торгового строя»:

…Витрины горят эталажами,

В кафе румынский концерт.

Миллионы за булки сдобные,

Миллиарды на стол в шмен-де-фер[89]…

Вороти в колеи удобные

Взнузданный Ресефесер!..

Каждый притон был доволен, подведя свои счеты;

Отдувались, набиты живностью, погреба;

Изнемогши за сутки от непосильной работы,

Вновь фыркала вольно водопроводная труба…

Лишь кое-где на лентах алели девизы:

«Праздник труда», «Пролетарии…» и т. д…

И, кровь на тени, пятнались карнизы

Красным клочком, увы, не везде.

Отрицательное отношение прижизненной критики к политическим стихам Брюсова послереволюционных лет объяснялось не только их художественным несовершенством. Эмигранты не могли простить ему переход на сторону «красных», не задумываясь о причинах и мотивах. Ортодоксальная марксистская критика, напротив, не уставала преследовать поэта за «пережитки прошлого». Это сказалось и на оценке его позднего творчества в целом.

2

Первым официальным контактом Брюсова с новой властью стало присутствие 20 мая 1918 года на совещании при Литературно-издательском отделе Наркомпроса под председательством его комиссара Павла Лебедева-Полянского, которого Ходасевич метко назвал «литературным неудачником, ущемленным собственной бездарностью и задыхающимся от зависти к настоящим писателям». Среди участников — Вересаев, Гершензон, Сакулин. В повестке дня национализация сочинений русских классиков, провозглашенная декретом ВЦИК «О Государственном издательстве» (29 декабря 1917 года), и их выпуск специальной комиссией при Наркомпросе. Писатели приветствовали эту меру в принципе, но внесли много предложений и поправок, стремясь не допустить монополии Госиздата и превращения литературы в инструмент пропаганды. 1 и 18 июня совещание продолжалось, но диалога не получилось: выслушивать аргументы и, тем более, возражения писателей комиссары не собирались.

На совещании Брюсов молчал, но согласился войти в реорганизованную 4 июля Литературно-художественную комиссию по изданию классиков (создана 12 января в Петрограде). 26 июня он заключил с Литературно-издательским отделом Наркомпроса договор на подготовку собрания сочинений Пушкина в шести книгах (три тома в двух книгах каждый) и в течение 1919 года сдал в Госиздат первые пять{6}. Из-за царившего там хаоса весной 1920 года (не позднее 7 апреля) свет увидела только первая книга; еще несколько осталось в гранках, а часть рукописей просто потеряли. По воспоминаниям Петра Зайцева, пытавшегося возобновить издание в 1921 году, после смены руководства Государственного издательства, которое литераторы прозвали «государственным издевательством», Валерий Яковлевич воспринял утрату стоически и согласился приняться за подготовку нового полного собрания сочинений Пушкина, однако дальше заключения договора дело не двинулось{7}. Возможно, сказался холодный прием, оказанный первому тому пушкинистами; наиболее резким был аргументированный отзыв Бориса Томашевского{8}. Побочным продуктом работы над собранием сочинений стали пять брошюр со стихотворениями Пушкина под редакцией и с предисловиями Брюсова, выпущенные Наркомпросом массовым тиражом в конце 1919 года, а также аналогичные издания Жуковского и Тютчева{9}. Валерий Яковлевич изучал «наше все» до самой смерти и опубликовал ряд интересных работ о его стихотворной технике, хотя упоминания о революционных настроениях Пушкина навлекали на автора упреки в том, что он, как тогда выражались, «подкоммунивает».

Первой советской службой Брюсова стали должности заведующего Библиотечным отделом (позднее Отдел научных библиотек) Наркомпроса и Московским библиотечным отделением (подчинявшимся Моссовету), которые он занял в июле 1918 года в дополнение к руководству Московским