Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

охватывает тебя страх, что эти „опыты“ до ужаса полно отражают все переживания Брюсова, что не осталось у него других переживаний, кроме переживаний технических»{43}. Ученые нового поколения отвергли «Краткий курс науки о стихе». Борис Томашевский назвал книгу «наукообразной», Роман Якобсон — «образчиком научного шарлатанства», что вызвало протест Вячеслава Иванова{44}. Признавая «ее научные бесспорные недостатки», Юрий Соколов несколько неожиданно увидел в ней «комментарий к поэтическому творчеству Брюсова», пояснив в письме к брату: «Я доволен, что знакомство с Брюсовым дало мне ряд наблюдений над психологией поэтического творчества вообще»{45}.

4

Как жили Брюсовы? Рассказов о квартире № 2 в первом этаже дома № 32 по Первой Мещанской улице… много или мало? Много описаний кабинета хозяина, где собирались литераторы, но в остальные комнаты допускались лишь домашние. В 1960-е годы племянник Иоанны Матвеевны Николай Рихтер составил описание квартиры, какой он запомнил ее в середине 1910-х годов{46}.

«Квартира Брюсовых была обставлена скромно, без всякой помпы и претензий на роскошь. […] Совершенно отсутствовали пушистые, громадные ковры, медвежьи шкуры и всякого сорта горки хрусталя и фарфора, как это было принято в большинстве буржуазных семейств. Оштукатуренные потолки и стены в комнатах сопрягались тянутыми карнизами несложных профилей […] лепных украшений не было. Во всех комнатах были паркетные полы, в уборной и ванной плиточные, в кухне деревянные штукованные, окрашенные масляной краской. Но вот картин, эскизов, ценных художественных копий было много. […] Мебель была жесткой или полужесткой: отсутствовали пуфы, мягкой мебели было мало и была она приобретена, как мне кажется, уже в 1916 году. До этого времени единственное мягкое кресло предназначалось для Матрены Александровны, матери поэта. […]

[В кабинете] особо надлежит отметить место около кафельной печи. Все дети очень любили сидеть здесь. […] Ближайший от кафельной печи стеллаж был посвящен легкой литературе. Этот стеллаж тетка разрешала нам буквально „грабить“, т. е. брать отсюда книги без спроса. Здесь были Майн Рид, Купер, Жюль Верн и другие книги с пометками и рисунками гимназиста Брюсова, а также и без пометок. […]

[В столовой] посередине комнаты стоял обеденный стол, у восточной стены буфет из дубового дерева, у окна другой стол вспомогательного назначения. Вдоль западной стены располагался диван. В комнате находилось не менее полдюжины полужестких стульев. На подоконнике стояли комнатные цветы. […]

Восточные углы [гостиной] были срезаны, что создавало комнате уют. Это была самая красивая и самая парадная комната в квартире. Хотя комната отоплялась кафельной печью, которая топилась со стороны прихожей, в самой комнате находился красивый, декоративный камин, отделанный кофейно-молочной облицовочной плиткой. Этот камин при мне никогда не разжигался и был ликвидирован в 1920-х годах. В комнате стоял рояль. На подоконнике стояли цветущие цветы. В комнате была мягкая мебель: четыре стула стояли вдоль северной стены. В северо-восточном углу стояла софа (диван) и ломберный столик. У рояля стоял круглый табурет на винту, у камина стояли два мягких кресла. […]

В спальне стояли рядом две железные кровати с никелированными шариками и решетками перпендикулярно к восточной стене. Кровати были покрыты вязаными белыми одеялами, подушки покрывали накидками. […]

Тетя Жанна, как мы, родственники, называли ее, любила свое жилье, уделяла ему большое внимание, но квартира для нее не была фетишем, самоцелью. Она всегда и охотно шла навстречу просьбам и желаниям знакомых и родных: у тети Жанны часто останавливались знакомые, а родственники жили неделями и даже месяцами. Так очень часто у тети Жанны жила сестра Броня (особенно, если у нее было плохо с финансами)».

Важнейшим событием в жизни семьи стало появление в доме маленького ребенка. Иоанна Матвеевна вспоминала: «Я, любительница детворы, затащу к себе то маленьких сестер, то племянников, племянниц, или детей кого-нибудь из знакомых, или соседских детей и подыму с ними шум и возню. Если случайно Валерий Яковлевич застанет у меня ребят, то он, войдя к нам, холодно поздоровается, как со взрослыми на „вы“, с каждым малышом, не узнавая в большинстве случаев никого из них, и с грустным беспокойством пройдет к себе в кабинет. […]

В 1917 году у младшей моей сестры Лены […] был уже годовалый сын. Вызванная к раненому мужу куда-то на фронт, она оставила сынишку на попечение своей матери, моей мачехи, и просила меня навещать его. К этому времени моя страсть к ребятишкам как-то остыла, было некогда. […] Но все же ребенка я навестила. Играя с ним, я заметила, что он болен. Я поняла, что старенькой, хворой бабке не совладать с таким богатырем, каким был Коля, что самой мне с Мещанской улицы нельзя будет ездить на Пречистенку следить за лечением, и я упросила бабку отпустить его ко мне. Так как положение было серьезное, я ни на минуту не задумалась над тем, что скажет Валерий Яковлевич. […]

По обыкновению Валерий Яковлевич ничего не сказал, не рассердился, но, посмотрев на мою затею с явной укоризной, прошел к себе в кабинет, тщательней обычного закрывая свою дверь. Здоровье Коли было довольно скоро восстановлено, он привык ко мне и постоянно врывался в комнату „дяди Ва“. К моему величайшему удивлению оба они друг другу очень понравились. Коля, как все дети в его возрасте, был очень забавен, большой взяточник шоколадок, а Валерий Яковлевич неожиданно сделался одним из самых щедрых дядей. Я минутами не узнавала его и никогда не поверила бы, что он может проявлять столько внимания и забот к ребенку. […] Когда, после трехмесячного пребывания Коли у нас, сестра Лена, вернувшись в Москву, приехала за ним, Валерий Яковлевич упросил Лену не совсем его отнимать, а отпускать иногда к нам гостить. Таким образом Коля стал жить то дома, то у нас, до ноября 1917 года, а затем родители уехали с ним на юг, откуда через пять месяцев вернулись. […] Жизнь в Москве сильно осложнилась, особенно для Колиных родителей, поэтому ребенок был отпущен к нам с меньшим сожалением. […] Трогательное и исключительное проявление любви и внимания к Коле не ослабевало за все восемь лет, прожитых Колей у нас, а, я бы сказала, усиливалось с каждым днем»{47}.

Бронислава Рунт, после революции жившая у Брюсовых и делившая с ними трудности, вспоминала: «Однажды вхожу я в кабинет Валерия Яковлевича и вижу, что Коля в каком-то бумажном колпаке, вооруженный большим ножом для разрезания книг, изображает дикого охотника.

— Колечка, а где дядя Валя?

Мальчуган разводит ручонками.

— Его нету…

А потом, хитро подмигнув, показывает под стол. К неописуемому изумлению вижу: там, скорчившись, на четвереньках стоит Валерий