Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

К сожалению, я не умею передать самую манеру рассказа Е. В. Она у нее своеобразная: быстрый переход от одного предмета к другому и рассказ скорее игрою и блестками слов, чем последовательным развитием мысли, но из этой игры часто получается яркий и интересный, хотя не всегда, может быть, верный и правильно понятый образ.

Е. В. Курсы любит страшно; любит, вероятно, по-своему и теперешних курсисток, как пышный расцвет той идеи, одной из крестниц которой она была в первом фазисе ее зарождения; но она не может им простить того, что теперешняя женская молодежь относится к Курсам не так, как относилась сама она и ее сверстницы к своей восприемнице. Конечно, трудно требовать чего-нибудь подобного от шести тысяч с лишком самого разнородного элемента, но так же трудно и старушке Е. В. мириться с тем, как чужие люди проходят холодно, безучастно, а часто и с оттенком пренебрежения мимо той святыни, к которой она привыкла, несмотря на всякие слова, относиться с поэтическим пиететом. Отсюда – взаимное непонимание и пренебрежение: курсистки не замечают Е. В., она – их.

А вот как Балобанова произносила речь Михайловскому на его юбилее:

«Говорят мне: надо вам. Что ж, надо так надо, ничего не поделаешь! Что-нибудь придумаю, хоть ни одной его строчки и не читала. Думаю себе: либерал – значит, все очень просто: сторонник высшего женского образования, друг Курсов, ну я на эту тему и приготовилась говорить. Только часа за два до начала приходит подруга. – “Ты о чем будешь?” – спрашивает. Рассказываю. – “Это никуда не годится”. – “Почему?” – “Он женскому образованию вовсе не сочувствует”. – Что ж, за два часа не переделаешь всей речи! Все равно, думаю; он пускай о чем хочет, а я о своем…

Вот и говорю. Трогаюсь, благодарю, все как полагается. А он мне: “Благодарю вас, говорит, как вы меня поняли!” – Ну, поняла, так тем лучше.

Только потом уж, после окончания церемонии, мы с ним разговорились запросто. Я вспомнила, как хорошо танцовал он мазурку артиллерийским офицером; я тоже любила поплясать. Он мне и говорит: “Ведь мой идеал женщины – Вера (?)”. Это по роману “Что делать?”. А я ему: “Помилуйте, Николай Константинович, что ж это за идеал: есть сладкие пирожки, спать и изменять мужу?”»

Точность этого рассказа оставляю на совести и памяти Е. В.162

Негодует Балобанова на новое здание физического института Курсов. Называет его «памятником тщеславия».

«Ну как же, две с половиной физички на Курсах, а весь капитал в него ухлопали. Намедни приносит столяр рамы для окон, просит денег за них, а Комитет не может уплатить, нечем…»163

Я думаю, что тут говорит в Е. В. больше ревность за свой факультет, чем действительное негодование.

9/II. Нестор Александрович в общем ведь любит наше балованное детище – Пушкинский Дом, массу в него жертвует, отдает ему довольно много своего времени и внимания, но иногда на него находит охлаждение, или он увлечется чем-нибудь другим, как, например, все последнее время от начала войны – лазаретом, и тогда – говори ему десять раз одно и то же, – он в одно ухо впустит, в другое выпустит и непременно все перепутает и перезабудет.

Так было недавно и с «Временником». «Делайте с Модзалевским что хотите и как хотите», – бросал он мне на ходу и сам бежал в лазарет, не слушая никаких вопросов. «Временник» подходит к концу, нужна его вступительная статья164.

Раза три-четыре напоминала я об ней, два раза давала материал, но он оба раза его терял.

Наконец, лазарет отошел немножко на второй план, благосклонность Н. А. опять склонилась в нашу сторону, и статья написана.

– Ну вот, написал, о чем вы просили; послушайте, так ли.

Мы с Модзалевским стали слушать. Конечно, отлично.

– Только, господа, нельзя ли уж и меня посвятить в то, что у нас делается, а то до меня, как до Франца Иосифа, истинное положение дел не доходит.

– Как, Нестор Александрович, помилуйте, да мы вам сколько раз… и т. д. и т. д., – в один голос начали мы с Модзалевским (редкий образчик единодушия!).

– Уверяю вас, нет, я ничего не знаю! Покажите мне хоть корректуры того, что печатается; только не в таком виде, в каком подают Иосифу газеты и журналы…

Модзалевскому очень понравилась шутка. «Теперь мы вас будем называть Франц Иосифович, а не Нестор Александрович», – сказал он, а мне больно. Когда я первый раз увидала Н. А. – «тому прошло лет 5, нет, больше: шесть с половиной лет»165, – у меня было об нем представление как о черном-черном Котляревском; и кругом об нем говорили: «А, это такой черный», а теперь новые курсистки при упоминании о Н. А. говорят: «Знаем, знаем, это такой седой», и, кажется, даже прибавляют «старичок»…

2/III. Витте умер. Жаль его! Это, кажется, единственный человек там наверху, который видел вперед дальше своего носа и который мог в нужном случае дать умный и полезный совет.

Между прочим, любопытное обстоятельство: он с Маклаковым (этой бездарностью) сошелся на том, что оба ожидают после войны большую революцию в России. И, ожидая ее, Маклаков ничего не предпринимает для ее предотвращения, наоборот!

Уж не пропитался ли он взглядами Толстого из «Войны и мира»?!

12 ч. ночи. Выражаясь в стиле Погодина – «неприятный разговор с Модзалевским».

Часто хочется все бросить и уйти из Пушкинского Дома. Не доведешь ведь всех мелочей до Нестора Александровича, а они изводят. Да и противно как-то.

4/III. Опять держала «прю» с Модзалевским.

То есть до чертиков не терпим оба друг друга, но наружность сохраняем оба вполне приличную, академическую. Боюсь только, как бы не прорваться когда-нибудь166 и не потерять сразу всю свою с таким трудом добытую академичность.

Недаром Нестор Александрович сказал как-то: «Вы ведь испанка по горячности, а испанка не может быть без кастаньет».

8/III. Говорят, Витте имел такой разговор с Левашовым (или Балашовым?)167. Последний утверждал, что разгром Германии вовсе не желателен, что победа русских войск должна гибельно отразиться на самодержавии, а Витте спросил его в ответ на это: «Значит, шпионаж в пользу Германии полезен и ему должно покровительствовать?» – Левашов будто бы ничего не нашел сказать больше.

Но такие люди живут в России, такие дела творятся у нас! Позор, позор!.. В этой мясоедовской истории ужасно не то, что нашлись подлецы, которые продали, – их