Андрей Платонов - Публицистика

…Потом наступило для меня время ученья — отдали меня в церковно-приходскую школу. Была там учительница Аполлинария Николаевна, я ее никогда не забуду, потому что я через нее узнал, что есть пропетая сердцем сказка про Человека, родимого «всякому дыханию», траве и зверю, a не властвующего бога, чуждого буйной зеленой земле, отделенной от неба бесконечностью… Потом я учился в городском училище. Потом началась работа. Работал я во многих местах, y многих хозяев. У нас семья была одно время в 10 человек, a я старший сын — один работник, кроме отца… Отец же, слесарь, не мог кормить такую орду…

Я забыл сказать, что, кроме поля, деревни, матери и колокольного звона, я любил еще (и чем больше живу, тем больше люблю) паровозы, машину, ноющий гудок и потную работу. Я уже тогда понял, что все делается, a не само родится…

Из писем Г. 3. Литвину-Молотову (1922)

…Я жил и томился, потому что жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности. До революции я был мальчиком, a после нее уже некогда быть юношей, некогда расти, надо сразу нахмуриться и биться… Недоучившись в технической школе, я спешно был посажен на паровоз помогать машинисту. Фраза о том, что революция — паровоз истории, превратилась во мне в странное и хорошее чувство: вспоминая ее, я очень усердно работал на паровозе. Были во мне тогда и другие — такие же слова (из детского чтения):

В селе за рекою Потух огонек…

Эти стихи, Мария, сразу объяснили мне уют, скромность и теплоту моей родины — и от них я больше любил уже любимое. Позже слова о революции-паровозе превратили для меня паровоз в ощущение революции.

Чтобы что-нибудь полюбить, я всегда должен сначала найти какой-то темный путь для сердца, к влекущему меня явлению, a мысль шла уже вслед.

Из письма к жене M. A. Платоновой (1922)

Я шел по глубокому логу. Ночь, бесконечные пространства, далекие темные деревни и одни звезды над головой в мутной смертельной мгле. Нельзя поверить, что можно выйти отсюда, что есть города, музыка, что завтра будет полдень, a полгода весна. В этот миг сердце полно любовью и жалостью, но некого тут любить. Все мертво и тихо, все далеко. Если вглядишься в звезду, ужас войдет в душу, можно зарыдать от безнадежности и невыразимой муки — так далека, далека эта звезда. Можно думать о бесконечности — это легко, a тут я вижу, я достаю ее и слышу ее молчание. Мне кажется, что я лечу, и только светится недостижимое дно колодца и стены пропасти не движутся от полета. От вздоха в таком просторе разрывается сердце, от взгляда в провал между звезд становишься бессмертным.

A кругом поле, овраги, волки и деревни. И все невыразимо, и можно вытерпеть всю вечность с великой неимоверной любовью в сердце…

Сердце навсегда может быть поражено покосившейся избенкой на краю деревни, и ты не забудешь, не разлюбишь ее никогда, каким бы ты мудрым и бессмертным ни стал, куда бы ни ушел!..

Всякий человек имеет в мире невесту, и только потому он способен жить. У одного ее имя Мария, y другого приснившийся тайный образ во сне, y третьего весенний тоскующий ветер.

Я знал человека, который заглушал свою нестерпимую любовь хождением по земле и плачем.

Он любил невозможное и неизъяснимое, что всегда рвется в мир и не может никогда родиться…

…Сейчас я вспоминаю о скучной новохоперской степи, эти воспоминания во мне связаны с тоской по матери — в тот год я первый раз надолго покинул ее.

Июль 1919 года был жарок и тревожен. Я не чувствовал безопасности в маленьких домиках города Новохоперска, боялся уединения в своей комнате и сидел больше во дворе…

…Иногда я ходил в клуб рабочей молодежи — комсомол в Новохоперске еще не образовался, — мне странно было читать в доме, из окон которого виднелась душная бедная степь, призывы к завоеванию земного шара, к субботникам и изображения Красной Армии в полной славе.

Я уже два раза писал в губернскую газету, которая командировала меня сюда, что в Новохоперске положение неважное. Но редактор был одновременно комендантом укрепленного района, и от занятости он не отвечал мне. Он мне в напутствие цитировал на память Глеба Успенского, советуя хорошенько провариться на самом дне, на огневой линии пролетарской революции и помочь там неграмотным преданным людям, которых губит не белая сила, a собственное невежество…

…А красногвардейцы воевали просто: бились насмерть с казаками с одним патроном в винтовке и двумя жилами в теле; один хутор — Мравые Лохани — казаки заняли прочно, и главный хутор был в семи верстах от города; хутор был окружен вязкими болотами и мочажинами — тогда отряд учителя Нехворайко обул своих лошадей в лапти, чтобы они не тонули в трясинах, и в одну ночь вышиб казаков в болото, где они все и остались, потому что их лошади были босые…

Я понимал, что белых вышибить легко: казаки приехати в Россию, как в колонию — награбить и поскорее уехать домой. Это хорошо знали и все крестьяне. От этого же в партизанах была крепкая уверенность в победе — они чувствовали во враге не мужественного противника, a случайного и трусливого вора..

…Я люблю больше мудрость, чем философию, и больше знание, чем науку. Надо любить ту вселенную, которая может быть, a не ту, которая есть. Невозможное — невеста человечества, и к невозможному летят наши души… Невозможное — граница нашего мира с другим.

Из письма к M. A. Платоновой (осень 1922)

Я уверен, что приход пролетарского искусства будет безобразен. Мы растем из земли, из всех ее нечистот, и все, что есть на земле, есть и на нас.

Но не бойтесь, мы очистимся; мы ненавидим свое убожество, мы упорно идем по грязи. В этом наш смысл. Из нашего уродства вырастает душа мира..

Мы идем снизу, помогите нам верхние…

Из писъма Г. 3. Литвину-Молспову (1922)

…С утра, как приехал, до вечера познакомился с тамбовским начальством. Был на конференции специалистов, a вечером на сессии Губисполкома. Обстановка для работ кошмарная. Склока и интриги страшные. Я увидел совершенно неслыханные вещи. Меня тут уже ждали и великолепно знают и начинают немножко ковырять. (Получает- де «огромную» ставку, московская «знаменитость»!) Ha это один местный коммунист заявил, что Советская власть ничего не пожалеет для хорошей головы…

Я не преувеличиваю. Te, кто меня здесь поддерживает и знает, собираются уезжать из Тамбова… Мелиоративный штат распущен, есть форменные кретины и доносчики. Хорошие специалисты беспомощны и задерганы. От меня ждут чудес!

Попробую поставить работу на здоровые ясные основания, поведу все каменной рукой и без всякой пощады.