Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

ее близким приятелем. Его судили после процесса А. Синявского и Ю. Даниэля, и вскоре после приговора он умер в тюремной больнице, не дожив до 33 лет. Инна откликнулась, стала даже наговаривать нечто вроде мемуаров. Тут же начала рефлексировать о природе жанра, когда память, воссоздавая прошлое, немедленно начинает это прошлое ретушировать. Связных мемуаров она не написала.

События, наступившие после 24 февраля 2022 года, в письмах практически не обсуждались. Знаю со слов Аркадия Островского, очень близкого к И. С. человека, что в роковые дни февраля Инна бросила ему по телефону фразочку: «не первая зима на волка». Особой загадки в той фразе не было. На долгом своем веку И. С. знавала множество «зим». В годы большой войны выучилась на фельдшера и сохраняла навыки самой нужной у нас профессии. Не тратила слов и нервов на безнадежные разговоры, печалилась в основном по близким ей людям, особенно ученикам. В последние годы она разгадывала и протоколировала процесс того, что можно назвать естественным угасанием жизни. Горевала, что жизнь ее кончается «тяжело и не талантливо». Ответственность за «бездарный финал» Инна Натановна на себя не брала, потому как такой финал не она «построила».

Метафизика ухода ее волновала до самого конца.

24.06.2015

Москва

Мой дорогой! Вопрос первый: твоя статья[1] блистательна во всех смыслах, при всем том, что мы с тобой видим Толю в той ситуации, о которой ты пишешь, совершенно по-разному. Мне кажется, что Эфрос до конца сохранял простодушие и игры не то что не понимал, а органически не видел. Что и стоило ему разрыва сердца. Так он когда-то упал в обморок, придя в ужас от какого-то поступка Ю. А. Завадского. У него просто от этого сжимались сосуды. Повторяю, статья блистательна. Может быть, ты знал Толю в его поздние годы ближе, чем я.

Теперь пункт второй: обо мне. Я, кажется, приняла вполне благоразумное решение: писать заключительную главу, проверивши все то, что ей предшествует. Начала складывать книгу[2], правя главу за главой и ведя ее к концу теперь мне уже известному. Правка эта очень трудоемкая, но, кажется, она мне дается. Дается с кровью, но крови не жалко. При этом выясняется, что книга довольно цельная. Я рассчитываю эту работу кончить к середине июля (работая каждый день, спасибо всем, кто меня сюда и отсюда возит[3]), потом быстро, дня за три, за четыре, напишу последнюю главу, половина которой у меня уже готова, и в первых числах августа, как ты скажешь, перешлем эту главу тебе. Или, может быть, ты сам будешь в Москве, к дню рождения Олега [Табакова]. Разумеется, нервничаю. По-моему, своими нервами истрепала нервы всем окружающим, но окружающие, по примеру святой Насти, все терпят. За что благодарна. А уж как благодарна тебе, слов нет. Скучаю, люблю, целую. Читай трижды в любой последовательности.

А. Эфрос, Д. Крымов, Н. Крымова. Фото из личного архива Д. Крымова

Твоя Инна.

24.06.2015

Кейп-Код

Спасибо, что прочитала мой опус. Он написан, конечно, про Эфроса, с которым в прежние времена я довольно много общался, но в большой степени сочинял для себя, чтоб мозг не увядал. Здесь это достаточно быстро происходит, и надо выработать какие-то противоядия.

По поводу твоей книги. Буду готов читать в любое время. Важно, что дело близится к финалу, но загонять себя не надо. Никто с мечом над нами не стоит. Я приеду в Москву в середине октября, но до этого, отсюда, сделаю какие-то шаги в организации типографских дел. Время уйдет на сверку, на редактуру и т. д., надеюсь, в октябре все это запустим.

Мы тут на все лето осели на Кейп-Коде, в 10 минутах езды от теплого океана. Но выбрали озерный край, не океан. В смысле душевного покоя – лучше. Тишина, маленький поселок, все дома расположены в лесу вокруг круга – он называется Coonamessett Circle. Название индейское, как и все тут. Ближе к августу здесь по ночам начинаются звуковые чудеса, когда-то описанные И. Бродским. Помнишь? «Я сижу в своем саду, горит светильник. / Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. / Вместо слабых мира этого и сильных – / Лишь согласное гуденье насекомых». Впервые в жизни оказался в мире «согласного гуденья». Публичная моя жизнь испарилась вместе с Москвой. Читаю английские книги, смотрю фильмы, поддерживаю язык. В июле начну читать лекции в летней школе К. С.[4] и в Гарвардской программе[5]. Иногда вынужден писать ответы от имени О. П. [Табакова] в прокуратуру[6]. Погружение в зловонную яму не восстанавливает баланс душевный. Список благодеяний и преступлений множится…

Т.

15 августа 2015

Кейп-Код

Дорогая моя, читал долго, с выделением жирным шрифтом того, что понравилось, и с выписками для того случая, когда захочу украсить себя твоим неожиданным наблюдением, про которые можно было бы иногда сказать «уколы в вечность» (ты ж сама А. Белого и цитируешь).

Из новых впечатлений: когда читаешь главы, идущие к людям и судьбам 20‑х годов, является ощущение, что ты пишешь про людей, которых не только понимаешь, но и знаешь. Или знала. Некоторых очень близко, внятно, остро. И я знаю, что ты многих знала, но такого впечатления от точности интонации, от не расслабленной временем и возрастом писательской руки я давно не видал. Ты там замечаешь про П. Маркова, что талант критика виден в выборе своего предмета. Это ты и про свою книгу, и про свою жизнь написала. Предметы были разные, но ты в этой книге счастливо угадала. Пожалуй, это главное ощущение. И в каждой главе цепочка уточнений, отсылок, угаданных цитирований вплоть до строчки Лермонтова про черный год России. И живейшие портреты М. Чехова, А. Дикого, Б. Сушкевича, Вахтангова, Бирман. Сколько быстрых и ясных реабилитаций. И сколько внятных соображений историка театра и человека, для которого выбранный предмет не только свой, но и поразительно точно освещенный. И сколько вскользь брошенных замечаний: про «не-встречи», про смысл противостояния, про личность М. Чехова и про его суть, которую, по-моему, никто еще у нас (даже П. А. Марков) не открывал с такой щемящей жалостью и глубиной. Как открывается личность актера через портреты чеховских ролей, как сильно сталкиваются и единятся у тебя Гамлет и Аблеухов, Муромский и Эрик. И как остро ты чувствуешь, что такое страх перед силой, беспомощность и мощь творческого преодоления. И какое точное слово «морок» при описании развала театра,