Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

Я недооценил ее натуру. Как это бывало по всей ее жизни, она стала вчитываться и вглядываться в своего героя. Она решила вписать его в воображаемый контекст советской жизни, которую она знала с другой стороны, чем Кудрявцев, но с той же фантастической подробностью. Инна вчиталась в автора дневников до такой степени, что у них возникли какие-то человеческие отношения. В одном письме она сообщает: «…Я ведь ужасно к нему привязалась, к этому самому Ивану Михайловичу. Он ко мне нет, а я к нему да. Он меня так и не полюбил. Вот это как раз очень интересно, когда ты общаешься с персонажем и знаешь, он тебя полюбил или нет. Вот я точно знаю, что он меня не любит. Он ко мне приоткрывается и говорит: ты меня считаешь за сволочь? Я такой и есть. Он все время ко мне поворачивается своими дурными сторонами. А я его жалею ужасно, а он от этого еще больше бесится. Мне его безумно жалко».

И. Соловьева, С. Женовач, А. Смелянский на презентации «Дневников» И. М. Кудрявцева. 2019. Фото Е. Цветковой

Она с ним в мыслях разговаривает, пытается его переубедить, просит своего героя перестать ненавистничать. «Ну, смотреть на Шостаковича и ненавидеть его, ну, я не знаю, ну, Иван Михайлович, ну, перекреститесь. Но он же все-таки великий композитор. „Гавнецо“, – говорит он глубоко спокойно».

Когда мы еще на пороге обсуждали издание дневников И. М. Кудрявцева, Инна сказала, что хотела бы написать не послесловие, а книгу об авторе и тех, кто, как и он, сын сельского священника, принадлежал к «ликвидированному сословию». Она хотела, чтобы общими усилиями мы собрали книгу о дореволюционных школах и студиях Художественного театра. Она увлекалась простой догадкой: ведь в тех школах и студиях они готовили артистов для другой России, не той, что возникнет после 1917 года…

Сил на создание такой книги у нее уже не было. Однако совсем не случайно она закончила свое послесловие обещанием вернуться в архив и «отдать должок», то есть досказать про понимание лозунга «ликвидировать как класс» и какой крови этот лозунг стоил стране.

Презентация дневников в портретном фойе собрала замечательных людей театрального цеха. Не только из чеховского МХТ. Инна Натановна восседала в кресле-коляске как на троне. Роняла в микрофон совершенно не стандартные слова, снижая пафос шутками. Успела сообщить гостям, что она уже «там» побывала, и заверила почтенную публику, что «там» (сделав жест рукою вверх) очень хорошо. Проверить, конечно, невозможно, но будем на это надеяться.

Часть вторая. Ауканье через океан

Наша переписка с Инной Соловьевой началась в 2015 году, когда жизнь развела по разным материкам. В одном из писем крупнейший историк Художественного театра вздохнула: «Атлантический океан довольно большая речка. Через нее аукаться довольно трудно». Общались по электронной почте, которой И. С. не умела пользоваться. Ее бесценным помощником стала сотрудница Школы-студии МХАТ Настя Ниловская. Именно она навещала Инну на дому в Раменках, вручала письмо, и тут же наговаривался ответ. Иногда вдогонку Инна просила «связную» что-то подправить, добавить или даже переговорить (это уже ближе к концу жизни). К сказанному слову она относилась с той же ответственностью, с какой относилась к слову написанному.

В письмах И. С. немало благодарностей, они были производными от ситуации, в которой она оказалась. Щедрость эмоциональная была оборотной стороной беспомощности. В последние годы без внешней поддержки она не могла уже ни работать, ни просто жить. «Я никогда не думала, что долголетие так ужасно», – одно из ее поздних умозаключений.

Читая переписку, стоит держать в уме картинку, которая много лет питала мое воображение. Появляясь в Москве несколько раз в году, я заставал И. С. в одном и том же горизонтальном положении. Сама она довольно ярко, сквозь театральную призму, объясняла проклятый полиартрит: «Ни одного излечившегося, но и ни одного скончавшегося именно от этой болезни. Отвратительные затяжки. Мне кажется, что я, да и все рядом со мною уже раз десять готовы были встать со своих мест и оставить зал, никакого действия дальше быть не может, но нет, на сцене все еще что-то происходит».

В одном из поздних писем И. Соловьева описала свое бедственное положение: «…я колясочник, я полный инвалид, я человек без слуха, без зрения, потому что я не могу даже читать. Каким образом человек продолжает думать, когда у меня нет осязания, я все роняю, у меня руки не крепко держат, я не могу писать, я не могу держать перо, я не могу работать на компьютере, я ничего не могу».

Она могла думать и говорить. Несколько раз успела всех простить и сама испросить прощения. Прощаться я не спешил. Слишком внимательно читал ее книгу про «идею художественного театра». Там ведь когда приходили к мысли, что «Художественного театра больше нет», чаще всего ставили в «книге жизни» не точку, а отступ или «абзац».

Не раз она ставила свою жизнь на «отступ». А потом возвращалась и вновь начинала обсуждать через океан, что делать сектору без нее. На 95‑м году жизни дождалась очередного мхатовского поворота, когда прямо вслед за вручением «чаек» в Портретном фойе МХТ был отправлен в отставку директор и художественный руководитель чеховского МХТ Сергей Женовач. Чуть ли не в тот же день в какой-то гротесково-скандальной форме был изгнан худрук горьковского МХАТа Эдуард Бояков, который несколько лет морочил публику обещаниями невиданных свершений.

Распад доронинского МХАТа Инну Натановну не взволновал, однако события в Камергерском она восприняла очень лично. Прикованная к постели, записала двадцатиминутный задыхающийся монолог. Обещала «перегрызть горло» неведомым врагам Сережи Женовача (вполне в стиле шекспировского Лаэрта). При этом именно она нашла вполне спокойные и давно обдуманные слова для понимания того, что случилось в Камергерском: «…никто не может и не должен брать на себя труд возобновления Художественного театра, ты это можешь понять, как никто другой. Так же как нельзя брать на себя труд продолжения жизни однажды оборвавшейся, а тут даже и не однажды, а неоднократно».

Наша переписка в самые трудные для Инны годы обрела для нас обоих какой-то бытийный смысл. Произошло то, что сама И. С. называла «высветляющим чувством дистанции». Я стал задавать своей собеседнице запоздалые вопросы, уже не про МХАТ, а про ту ее жизнь, которую почти не знал. Про ГИТИС конца 40‑х, про сотрудничество с «Новым миром» времен А. Твардовского, про диссидентов 60‑х, один из которых, молодой поэт и историк Юрий Галансков, был