Украсть невозможно: Как я ограбил самое надежное хранилище бриллиантов - Леонардо Нотарбартоло

Отец Руджеро вернул мне веру, надежду. Пару недель спустя он устраивает нам свадьбу. Сердце от волнения рвется из груди, я чувствую, как оно колотится где-то там, вне моего тела. Сам факт женитьбы приводит меня в ужас, ведь раньше я об этом никогда не думал, и тут она буквально налетает на меня, словно забывший притормозить велосипедист. Боюсь, в ходе церемонии я даже рта открыть не смогу. Совершенно не умею говорить на людях. Стоит мне только подумать о клятвах, кишечник просто с ума сходит, и я часами заседаю в туалете. Придуманной на ходу чепухой тут не обойдешься – нужны правильные слова, это ведь единственный раз, когда мне в руки попало что-то стоящее: все остальное давно спущено в унитаз, и кто-то наверху, должно быть, уже устал дергать ручку смыва.

Платье Адриана надевает уже на месте, идти через полтюрьмы мимо заключенных и надзирателей во всем белом просто немыслимо. Церемония предельно простая, скромная, еще и потому, что на дворе август, жара жуткая. Я в рубашке, которую мне одолжил святой отец, пиджак чуть тесноват. Часть с кольцами проходит на ура, потом отец Руджеро предоставляет слово мне. Пора произнести свою торжественную клятву.

Ну что же… У Адрианы глаза цвета карамели, так идущие ее характеру, в волосах рыжие отблески, словно угольки в костре, который тушили медом, ротик маленький, как у самой чудесной выдрочки в реке По. Я смущаюсь, деревенею, в горле пересохло. Потом наконец начинаю:

– Давай вместе отправимся в путь, в незнакомые нам города, сколько весен еще придут и счастливыми сделают нас, я их вижу в твоих глазах…

А отец Руджеро подхватывает:

– …девичьи глаза, в них смотрю я и пою о любви!!! Ты что творишь? Это же Джанни Моранди![7]

Адриана, поначалу тронутая моими словами, хохочет так, что, будь мы дома, сбежались бы все соседи… Я от смеха сгибаюсь пополам, и волнение вдруг проходит.

Следующий час я чувствую себя абсолютно свободным и счастливым, как в детстве, когда встречался с друзьями у поилки для скота на площади Виллаграция в Палермо.

Отец Руджеро добр и отзывчив, как, впрочем, и всегда. Чтобы поддразнить меня, он включает песню Пеппино Ди Капри «Огромная любовь и больше ничего», которую поют сейчас все. Неудивительно, ведь пять месяцев назад, в марте 1973-го, Ди Капри победил на фестивале в Сан-Ремо.

Я даю жене слово, что непременно свожу ее в свадебное путешествие, «когда выйду». А пока мы можем только прогуляться туда-сюда по коридору. Но нам и этого достаточно!

Когда есть любовь – есть всё.

Рождение сына, все меняется

1975 год

– Какого хрена ты вылупился? Че надо? – это один из дружков ндрангетиста[8].

– Ничего, – говорю я и продолжаю пялиться, вонзая свой взгляд между его глаз, словно лезвие. У него вид боксера, невесть сколько раз улетавшего в нокаут, но даже фингалы у него под глазами налиты почтением к боссу. Я надолго замолкаю, дышу размеренно, не двигаюсь. Ощущения странные, нечто среднее между экстатическим возбуждением и абсолютным спокойствием, этакая холодная ярость. Не желаю реагировать на этого козла, надеюсь, что и не придется. С другой стороны, проглотишь подобное отношение – мигом будешь погребен под лавиной ежедневных гнусностей и оскорблений. Стою, жду. Я совершенно бесстрастен, сосредоточенно выключаю возможные эмоции, будто могу контролировать каждую из тридцати шести лицевых мышц. Такого со мной еще не случалось, и я переживаю этот опыт с некоторым удивлением. Пытаюсь осмыслить происходящее. Мне удается сохранять замысловатую гримасу жесткого нейтралитета. Ни страха на лице, ни дрожи. Чувствую, что в этот момент я полностью управляю ситуацией.

Он не первый, кто достает меня на прогулке, и уж точно не последний. Глядит в упор, высматривая малейшую слабость, которой можно воспользоваться.

Мы двое – просто животные с передозировкой эволюционного инстинкта и стремлением забраться повыше в иерархии. Я позволяю себе опуститься до самых древних импульсов, свойственных моему виду. Регрессирую до состояния первобытного зверя, столкнувшегося с чужаком: я одновременно и хищник, и жертва. Противник чует мое непоколебимое равнодушие. Сделав парочку элементарных вычислений, он корректирует прицел, складывает могучие кулаки в невидимую тележку и с самодовольным видом удаляется, продолжая метить территорию. Я же обретаю временный статус «равного»: этого достаточно, чтобы избежать прямой конфронтации. Не тот опыт, которого я жажду, но уж больно наш бетонный пятачок смахивает на дрейфующий плот, населенный ранеными млекопитающими.

С тех пор как мой адвокат подал апелляцию, я начал терять терпение. Появилась взвинченность, и это можно превратно истолковать. На самом-то деле я никого не виню, просто ожидание действует мне на нервы, роет траншеи в моем теле. Дни последнего месяца тянутся бесконечно, словно к стене привинченные, впиваются когтями в грудь. У меня постоянно сводит мышцы, безжалостные тиски зажимают нервные окончания аж до самых трапеций. По ночам во сне внезапно дергает, выкручивает шею. Эти яростные, рефлекторные спазмы я контролировать не могу. Они бывают настолько сильными, что я просыпаюсь. Тело бросает вызов разуму: настоящая гражданская война. К несчастью, у меня нет гвардии мыслей-ветеранов, чтобы развернуть их на передовой, бросить против самых страшных врагов, каких только можно найти в тюрьме: тоски, ощущения иррациональности и унизительности бытия, одиночества, тревоги, мечтаний о возмездии, ностальгии, смятения, надежды. Но хуже всего ярость – она охватывает меня внезапно, как эпилептический припадок. С рассветом я принимаюсь за мышцы шеи, расслабляю их, терпеливо вращая головой из стороны в сторону, справа налево, мягкими круговыми движениями, чтобы избежать более серьезных повреждений, контрактур, травм. Ведь, контролируя тело, я могу контролировать и разум, приручая даже самые мрачные мысли.

До рассмотрения апелляции я восемнадцать месяцев провожу на свободе. Вернее, не совсем на свободе: бюрократическое крючкотворство сперва направляет меня в тюрьму по прежнему месту жительства, в Палермо, как будто я особо опасный элемент, угрожающий безопасности пьемонтцев. Адриана делает вид, что ничего не произошло, и мы по-прежнему строим планы на семейную жизнь. Но в первые месяцы 1975 года, как только мы возвращаемся в Турин, все разом меняется, поскольку у нас рождается сын – Франческо. Зачат в Палермо, родился в Турине.

Теперь мое внимание сосредоточено исключительно на нем, и я надеюсь, что решение, принятое в ходе судебного процесса, окажется милосердным и подарит мне немного покоя. Сейчас как раз подходящий момент, чтобы начать честную жизнь и внести посильный вклад в развитие общества. Но судья все откладывает слушание: проходят недели, месяцы…

Франческо первый раз кормят с ложечки, а мне уже не терпится увидеть, как он пойдет. Волосы у него ячменно-желтые, цвета свежеотчеканенной монеты в двести лир. Он разглядывает меня, сжимает мой указательный палец, будто понимает, что я натворил, и пытается удержать, не дать вернуться в тюрьму. Почем ему знать, что у меня не было выбора, что я не в силах управлять собственной жизнью. Я ведь даже в самом себе пока не разобрался, а все мои попытки привести в порядок голову были неуклюжими, глупыми и безрезультатными.

С одной стороны, мозг со временем работает все лучше, с другой же – спина, как портрет Дориана Грея, становится все хуже, разваливается на части, на сотни фрагментов разложившейся плоти, словно приняв на себя груз ответственности за мои ошибки и даром прожитые годы.

С тех пор как родился Франческо, мне повсюду мерещатся опасности. И вот однажды в четверг, в середине октября, со мной приключается весьма странная история, совершенно выбивающая меня из колеи. Захожу я в бар у Мирафьори, заказываю кофе, а по радио крутят песню Дэвида Боуи «Rebel Rebel». И в голове так: дуу, дуу, дуу. Мне нравится – придает заряд бодрости. Запах свежемолотого кофе скрашивает ожидание.

Наконец передо мной возникает чашка, а рядом с ней – ложечка с дыркой.

– Извините, поменяйте мне, пожалуйста, ложку, – прошу я бариста.

Тот поднимает глаза и отвечает:

– Так они все одинаковые!

– Нет, взгляните, эта