Повесть о военном детстве - Георгий Рудольфович Граубин

Береги мать. Заботься о братишке. С фронта я тебе напишу особо.

Он встал, нагнулся, поцеловал меня в лоб, еще раз сказал: «Поправляйся и будь мужчиной» и вышел, прямой и сильный. Следом за ним вышла молчаливая мать. Под ее глазами темнели желтые полукружья.

Глава вторая

Перемены

За тот месяц, что я пролежал в больнице, в Клюке произошли немалые перемены. Внешне поселок, правда, остался прежним. Так же, подбоченясь, стояли на горе дома, так же весело брехали во дворах собаки. За поселком светло и покойно золотились сосны, внизу шумно ворочалась в своих берегах речушка. И все же, во всем этом – в светлости и покое – чувствовалось дыхание приближающейся беды и тревоги. Люди стали строгими и печальными. По вечерам на перроне уже не слышались песни и шутки – все молодые парни были призваны в армию. Многие мужчины тоже ушли на фронт. Остались только те, кто работал на станции и на ремонте железнодорожных путей, дежурные, стрелочники, путевые рабочие. В магазине рассуждали о том, как там воюют на фронте, жаловались, что некому стало косить сено и готовить дрова. Проклинали сухое, знойное лето: почти во всех огородах засохла картошка и повяла капуста.

В тайге весь месяц полыхали пожары: косматый дым огромными белыми грибами поднимался в небо, закрывая солнце. В воздухе плавали черные хлопья сажи, пахло смолой и паленой шерстью. В поселок стали забегать дикие козы, по крышам прыгали взъерошенные рыжие белки.

Славкина мать ходила молчаливая, неприкаянная. Невысокая ростом, она сейчас казалась совсем маленькой, хрупкой. Начиная о чем-нибудь говорить, она вдруг растерянно замолкала, теряя нить разговора. Ее настроение передавалось Славке. Только дед Лапин, которого все называли Хрусталиком, старался казаться бодрым.

– Не такой наш Левонид, чтобы сгибнуть запросто так. На Халхин-Голе не сгиб, не сгибнет и тут. Вон какая битва идет, где же ему, хрусталику, писать. Остановят немцев, тогда и напишет. Вот вам истинный крест.

Дедушка в Бога не верил, но за каждым словом добавлял эту фразу.

– Нам с вами о другом печалиться надо. Теперь, не ровен час, япошки выступить могут. Неспроста они суетились на Хасане да Халхин-Голе. Нам, Шлава, надо помаленьку готовиться в партизаны. Если приспичит – и я еще в них постреляю.

Дед Кузнецов заскорузлыми пальцами набивал самодельную трубку и возражал:

– Ну, до нас они нонче не доберутся. Вон, чай, какая сила стоит на нашей границе.

После Галкиной смерти Кузнецов стал понемногу оттаивать, отходить, но возле его глаз так и остались скорбные лучики.

– Сила она, конешно, может, и велика, а десант? Ведь теперь запросто так можно перелететь через голову армии и сбросить парашютистов. Да и на западе у нас, поди, тоже была немалая армия. А немчура вона как прет.

– Ну, там Гитлер нас подкузьмил на пакте, – не сдавался Петр Михайлович. – Кто же думал, что он такой скорпиён.

– Так-то оно так, да ты бы, хрусталик, получше кормил своего конягу. Чует мое сердце, что нам с тобой снова в леса подаваться надо, истинный крест. Эх, сбросить бы мне сейчас годков двадцать, сел бы я на свою драндулетину и показал бы вам, чего стоит Никифор Лапин!

– Ишоба, молодой-то был рисковый. Вон как ловко угнал тогда семеновский броневик. Прямо как в кино!

– Это еще что, – оживился Хрусталик, – вон в первые-то годы я такие кардибалеты выделывал, прямо страх! Разгонишься, бывало, дашь резко руля и едешь на двух колесах, как на велосипеде. По обрыву над Ингодой такие фокусы демонстрировал, истинный крест!

А то однажды такую штуку придумал, – дедушка захихикал и лукаво подмигнул Славке. – Пришли в наш гараж «Уайты», это еще тоже до революции было. Ну, а шоферами на них сели купеческие сынки – тогда эта профессия был вроде нынешней летчицкой. Знают наши купчишки мало, а форсу в них много – не подступись. Вот и задумали мы им свинью подложить. Помараковали с дружком, склепали на каждую машину по воронке-сирене и прикрутили их снизу, под раму.

Тогда колоннами редко ездили, на всю область чуть больше десятка машин набиралось. Выскребется купчишка на хороший проселок, прибавит газу, а сирена снизу у-у! Остановит он, сермяга, машину, прислушается – ничего, тихо. А разгонится – снова выть начинает. До того доходило, что некоторые, бывало, бросали машину в степи – и тягу!

Дедушка довольно засмеялся и с гордостью посмотрел на Славку.

– Вот и внук, видно, весь в меня пошел – тоже изобретает. Такую вам мину сможет сварганить – япошки только ногами задрыгают.

Кунюша торгует шрамом

Выписывая меня из больницы, Яков Андреевич наказывал:

– Ну, теперь ни бегать, ни прыгать тебе нельзя. Летать с крыши тем более, а то шов может разойтись. Если почувствуешь что неладное – немедленно приезжай. Вдруг я у тебя в животе какой-нибудь инструмент забыл?

Поэтому носить воду и колоть дрова мать мне категорически запрещала. Забравшись на чердак, я или читал книжки, или придумывал братишке сказки.

В первый день после возвращения из больницы меня навестил Кунюша.

– А Вовка-Костыль на значок сдал, – выпячивая губу и воровато поводя глазами, похвастался он. – Правду трекают, что тебя резали?

– Правда…

– Покажи шов, а? – взмолился Кунюша. – От тебя же ведь не убудет?

Пожав плечами, я задрал рубашку. Кунюша со знанием дела осмотрел розоватый шрам, посчитал, сколько было наложено скобок и швов, деловито осведомился:

– Финкой?

– Что финкой? – не понял я.

– Ну, резали финкой?

– Да нет, скальпелем.

– Орал?

– Не, меня усыпляли. Не успел до двадцати досчитать, как вроде с обрыва свалился.

Утром нарисовался Костыль – Вовка Рогузин. Был он торжественный, гордый. На его рубашке красовался «Ворошиловский стрелок» – не маленький, что выдавался школьникам, а большой, величиной с орден.

– Ну что, будем еще играть в войну? – напрямик спросил он. – Я еще два пулемета сделал. Могу оба тебе отдать, – и одернул рубашку, чтобы значок был на виду.

– Какая уж тут игра – теперь вон война идет с настоящими пулеметами и броневиками, – тоном Ивана Андреевича ответил я. И неприязненно спросил:

– Значит, все-таки утаил от ребят стрелковый кружок? Эх ты!

– Да нет, что ты, я говорил Генке со Славкой, так они ведь в городе чуть не месяц болтались.

– А разве других ребят не было? Одному со значком пофорсить захотелось, да? Эх ты, хрясь расфасонистый!

Вовка плюнул и сердито показал кулак:

– А это видел? Скажи спасибо, что ты с операции. Ну, ладно, покажи шов, а то мне бежать надо.

Не успел он закрыть калитку, как заявился в своей неизменной форме Мишка Артамонов. Посмотрев на часы, он категорически потребовал:

– Дай глянуть, тебя, правда, располосовали?

– Да я тебе фотокарточка, что ли? – возмутился я. – Ну располосовали, а тебе-то что?

– А то, что если тебя не полосовали, я Кунюше деньги должен отдать. Он со всеми на твой живот спорит.

– И за сколько же он сторговал шрам? – оторопел я.

– С кем как: с Вовкой на рублевку поспорил, а со мной на полтину.

Посмотрев на шов, Мишка-Который час разочарованно протянул:

– Я думал, весь живот посекли, а тут только в одном месте. Вот когда мне аппендицит вырезали, чуть ли не все кишки отмотали. Аппендицит у меня был метров пятнадцать.

И безо всякого перехода добавил:

– Мне нарком ящик петард выслал. Как узнал, что я останавливал поезд спичками, так и велел послать.

– Интересно, как же можно спичками остановить поезд?

– Известное дело как, – солидно пояснил Артамонов. – Увидел я лопнувший рельс, а петард с собой не было. По правилам их надо обязательно положить на рельсы. Когда они бабахнут под колесами, машинист услышит и остановит поезд. Ну, я взял три коробки спичек и положил заместо петард. Так и предотвратил крушение. Пятьсот человек спас!

– А говорят, что поезд был грузовой, – засомневался я. – Какие же в нем люди?

– Грузовой был в другой раз, – отвел глаза Артамонов. – Я вот этой зимой еще два лопнувших рельса найду, меня в Москву повезут.

После Артамонова приходил Федька Мирошников, Захлебыш. В окно было видно, как на перроне за линией выжидательно маячил Кунюша. Наконец мне