Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

Врубелю было тридцать три года. Бездомный и нищий, он был счастлив. Он мог работать: в кабинете Мамонтова был поставлен большой холст и начата картина.

22 мая 1890 года Михаил Александрович писал сестре: «Вот уже с месяц я пишу Демона. Т. е. не то чтобы монументального Демона, которого я напишу еще со временем, а „демоническое“ — полуобнаженная, крылатая, молодая, уныло-задумчивая фигура сидит, обняв колена, на фоне заката… Обстановка моей работы превосходная — в великолепном кабинете Саввы Ивановича Мамонтова, у которого я живу с декабря. В доме, кроме его сына-студента (Всеволода. — В. Б.), с которым мы большие друзья, и его самого наездами, никого нет. Каждые 4–5 дней мы отправляемся дня на 2–3 гостить в Абрамцево, подмосковное, где живет мать с дочерьми, где и проводим время между кавалькадами, едой и спаньем».

Наездником Врубель был замечательным, недаром в Киеве, влюбленный в циркачку, он одевался жокеем. Никакого другого спорта не признавал. Разве что играл в крикет, но только в том случае, если его приглашала Вера Саввишна.

Николай Адрианович Прахов, сын знаменитого профессора, приводит в воспоминаниях милую сцену абрамцевской жизни. Однажды Врубель опоздал к вечернему чаю, он вошел в столовую «в тот момент, когда Верушка сказала что-то шепотом сидевшей с ней рядом моей сестре… Михаил Александрович воскликнул: „Говорите все шепотом! Говорите шепотом! — я только что задумал одну вещь. Она будет называться — „Тайна““. Мы все стали дурачиться, шептать что-нибудь соседу или соседке. Даже всегда тихая и спокойная „тетя Лиза“ улыбнулась, глядя на нас, и сама спросила шепотом у Врубеля: „Хотите еще чашку чая?“»

Через день Михаил Александрович принес к вечернему чаю женскую головку, обвитую священной египетской змеей Уреей.

— Вот моя «Тайна», — сказал Врубель.

— Нет, — возразили ему, — это «Египтянка».

Лето 1890 года, последнее лето Дрюши, было удивительно теплым, щедрым на цветы, на птичьи песни, вода в Воре ласкала, если шли дожди, то слепые, то сверкающие на солнце. Грибы высыпали дружно, земляника уродилась крупной, сладкой.

Но зато и осень наступила рано. Читаем в «Летописи сельца Абрамцева»: «В дурную погоду при холоде и сильном дожде предложено написать каждому из присутствующих четверостишие на тему осень».

Сергей Саввич сочинил нечто минорное:

Зелень вся давно поблёкла,Мелкий дождь стучится в стёкла.Как собачка взаперти,Сердце плачется в груди.

Андрей Саввич пошутил:

Люблю я грязную дорогу,Когда на ней лежит свинья.Люблю я чистую дорогу,Когда ушла домой свинья.

Всеволод Саввич блеснул эрудицией:

Ах, осень! Вставляется первая рамаИ в комнате стало тепло,К камину присела прозябшая мамаИ смотрит тоскливо в окно.

Почти японские стихи сочинил Михайло Александрович Врубель, так он назван в «Летописи»:

Бурые, желтые, красные бурныеЛистья крутятся во мгле,Речи несутся веселые шумные,Лампа пылает на чайном столе.

Савва Иванович дал Врубелю полную свободу творчества — занимайся всем, к чему тянется сердце и рука художника.

Есть свидетельство Станиславского, которому Савва Иванович однажды сказал: «Вот, смотри, сегодня Врубель сидел и мазал, а я подобрал. Черт его знает, что это, а хорошо».

Есть и другое. Сразу после переезда Врубеля к Мамонтовым Савва Иванович говорил Коровину: «Вы видели его картины… Что это такое? Ужас! Я ничего подобного не видел никогда. И представьте, я ему говорю: „Я не понимаю, что за живопись и живопись ли это“. А он мне: „Если бы вы понимали и вам бы нравилось, мне было бы очень тяжело“… В это время ко мне приехал городской голова Рукавишников… Увидал эти картины и говорит мне: „Что это такое у вас? Что за странные картины, жуть берет. Я, говорит, знаете ли, даже, признаться, забыл, зачем я к вам приехал…“Я ему говорю: „Это так — проба красок, еще не кончено…“»

Не беда, что Савва Иванович не понимал живописи Врубеля, хвала за то, что пустил непонятого и ужаснувшего в свой дом, позволил написать «Демона». Этим Демоном Савва Иванович и сам в конце концов соблазнился, вылепил из глины своего, страшного, и даже раскрасил. Видимо, под влиянием майолик Врубеля.

Врубель жил красотой, она его воздух, но, мечтая о великих полотнах, о грандиозных храмах, к жизни своей, ко времени, ему отпущенному, относился, как худший из мотов. Мамонтов этого мотовства не только не пресек, но и способствовал трате сил на что ни попадя. Гения во Врубеле Савва Иванович, может, и чувствовал, а использовал для дел сиюминутных, для своих дел.

Врубель писал плафон для театра, декоративные панно в особняк фабриканта Алексея Викуловича Морозова — заказ Савва Иванович нашел, — разрисовывал изразцы, расписывал фарфоровые блюда, даже балалайки. Затея с балалайками принадлежала княгине Тенишевой. Балалайками она собиралась удивить Париж, заказала росписи лучшим художникам России, в том числе Репину. Репин ничего не сделал, да еще и возмутился, а Врубель балалайки расписал. Для него не существовало ничего не достойного его великого таланта, ничего низкого. Ныне врубелевская балалаечка, возможно, стоит дороже иных репинских картин, но речь о другом. Речь о том, что картины не написаны. Мамонтов «толкал» Врубеля в дела преходящие. Предложил накрасить декорации для элитного самодеятельного спектакля. Декорации поразили зрителей и даже Коровина, но умерли тотчас, как упал занавес. Наутро их сняли, свернули и выбросили. Ах, если бы сыскался воистину заботливый человек, который предложил бы Врубелю не кусок хлеба и полную свободу, а собор и труд до изнеможения. Микеланджело, расписывая Сикстинскую капеллу, даже спал в сапогах, а закончив дело, снял сапоги вместе с кожей.

Мы знаем цену собора, где трудилась кисть Васнецова, знаем соборы, расписанные Нестеровым. Но нет хотя бы часовенки Врубеля. Кирилловская церковь не в счет, он латал здесь пустоты… Будь у Врубеля собор!.. Но что ставить восклицательные знаки, возводить слова в превосходную степень — нет собора Врубеля, есть врубелевские балалайки, изразцовые камины, есть даже лежанка со скамейкой — это в Абрамцеве, для прихотей его обитателей. Есть чудное фарфоровое блюдо в Ликино-Дулеве. Драгоценности, но для Абрамцева, для Дулевского фарфорового завода, да только не для человечества.

Так что встречу Врубеля и Мамонтова можно считать почти трагедией великого художника.